Просто голос

Кирпичники были совсем иное дело — народ го­родской, разговорчивый, без той спеси свободнорож­денных, которой, по праву или нет, полыхали ветера­ны за боронами. С их казначеем, рыжим и обстоятель­ным галлом, державшим мастерские в крутой узкой улочке над цирком, нас даже связывало нечто вроде дружбы, и мы иногда навещали его перед играми, по делу или просто для беседы, сейчас мне трудно сооб­разить, но отец, похоже, предпочитал его непритяза­тельную болтовню ученому гомону Артемона. От во­рот ипподрома дорога взмывала влево; здесь, вблизи фора Кайсара, еще в лесах и мраморном грохоте, в ра­достной ругани строителей, расходящихся в бани, жили горожане поименитей и посостоятельней, иные в воз­веденных по памяти приблизительно греческих домах с выбеленными до боли в солнечный день наружными стенами, на которых кроны платанов и смоковниц высекали свои синие прохладные тени. Но в полумиле запутанного подъема, где носильщикам порой прихо­дилось пускаться в мудреные маневры меж стремитель­но сходящихся стен, где шесты безвыходно упирались в дорожный камень и отец отдирал меня, изнемогаю­щего от изумления, от почти вертикальных перил над метнувшимся к зениту морем, над известковой, по­чти коралловой геометрией арок и спусков в радуж­ных крапинах жителей, — там, на птичьем парении, где я навсегда полюбил мой первый город, склон по­немногу снижался в плато, с выбитыми в камне дыра­ми таверн, с цирюльниками, зазывающими на экзе­куцию, на вспененной расторопной дороге, где устало звенела браслетами женщина еще неизвестных мне занятий, а прохожий пристально мочился в предус­мотренный сукновалами вонючий чан, свободной рукой оберегая визитный плащ, мысленно потораплива­ясь на зрелища и к застолью.

В эту пору, часу в восьмом дня, здесь стоял плот­ный галдеж, а запах клубился еще плотнее, так что воз­дух, казалось, можно было рубить на плиты, чтобы воздвигать из них неизвестно для какой надобности невидимые пирамиды, стены в городе слепых. Для меня, росшего под журчание садового фонтана, этот оглу­шительный мир на приморском холме сочился испу­гом и соблазном, в котором я двигался через силу, слов­но в теле медузы, но и в страхе, что слишком скоро уведут. Прямо на углу выдавалась из стены мастерская кожевенника, где можно было прицениться к полиро­ванным ремням и новенькой лощеной конской сбруе, которую хотелось поскорей получить в подарок, и хо­зяин, приветливо косясь на опрятного мальчика в тоге, протыкал пространство ловким и блестящим шилом. Меня тут же обували в новые сандалии, и, казалось бы, живи и радуйся удаче, — но как было отвести глаза от заманчиво скрипучих, пусть еще воображаемо, во­енных сапог на шипастой подошве, и откуда было при этом знать о сотнях миль, которые предстояло в них отмахать. Напротив кольчужник, богоподобный в сво­ей трудовой хромоте, сосредоточенно вывешивал над дверью только что возникшее изделие из полыхавших на солнце бронзовых блях, и отец, уже отвоевавший свое, с высохшей рукой на перевязи, подходил-таки прицениться, перемолвиться о чудодейственном искус­стве прежних мастеров. Кольчужник не перечил — дес­кать, да, у кого же нам и учиться, как не у тех, — хотя по его беглому взгляду на отцовское увечье было не­трудно понять, во что он ценит музейное мастерство rope-искусников вчерашнего дня; а в глубине лавки, у огня, работник тонким молотком скалывал глину с матовых черных поножей. Брадобрей, выкативший свое на самую середину проезжей дороги, давал по­пробовать орудия на палец робкому обладателю одут­ловатой морды в щетине. Снисходительный ритор брез­гливо прикрывал нос лоснистым краем плаща.

Кирпичная мануфактура галла пряталась в проре­завшей склон поперечной аллее. Там, под неостывшим еще послеполуденным солнцем, перед жарко разину­тым печным зевом сновали мокрые, в подобранных безрукавках мастеровые, а хозяин, даром что сам как мул в мыле, толково их понукал. Завидев нас, он совал носилки в ближайшие праздные руки и затевал почти­тельную беседу, но с веским достоинством преуспев­шего и помнящего об этом человека, который не се­годня-завтра велит выковать себе такое же кольцо и обшить тогу пурпуром.

«С Глабрием, сами знаете, уже второй год бьемся — не клеится у него, — излагал он, глядя не то в глаза, не то через плечо в забранную барашками воду бухты. — Вот опять внесли за него в складчину. Другое дело, если бы ленился, тогда разговор короткий, а то ведь не разгибаясь... да что пользы? И жена теперь лежит пос­ле родов, а домашних у него одна дура девка, за детьми кто глядеть станет?» — «Да, без жены тяжелее». — «Мы­то пока его не оставляем, но сколько же его тащить из дыры?» — «Ну, помогите парню, из него еще будет толк». — «А то, может, ну его — у всякого своя морока, пусть к хозяину воротится, там за ним и присмотрят». — «И это выход», — соглашался отец с незаметной мне, ребенку, иронией, тешась крутыми альтернативами на­родного разговора.