Просто голос

Шишковатый, будто наскоро вытесанный из поле­на галл растопыривал мозолистые в веснушках пятер­ни, высматривая на них место возможному золоту, со­лидно крякал, довольный удачным ходом совещания, затылком гордясь перед своими, что так вот запросто, на равных толкует с самим «сенатором». Отцовские кирпичники были люди в основном небогатые и не­многочисленные, их постоянно теснили каменотесы из загородных карьеров, и весь город, до самой стены Скипионов, змеившейся поверху, играл в рассветных лу­чах розовыми известковыми лопастями. Но рыжему казначею нужда не грозила — он держал правитель­ственный подряд на облицовку бетона.

«Ну, прощай, господин, теперь до сентябрьских Ион». И уже напоследок, осклабившись щербатым ртом через плечо: «А синие-то, поди, обойдут сегодня ва­ших?»

Как неожиданно и остро вдруг хотелось быть взрос­лым, серьезным, уметь без усилий расставлять слова в таком вот нужном разговоре, умно и независимо жить, не боясь позабыть урок к вечерней встрече с отцом, твердо знать, кому и что положено делать, с кого спро­сить и кому изъявить укор. Ночью в постели, нате­шившись теневыми фигурками из пальцев в пепель­ном зареве лампы, я дотошно вошел в положение во­ображаемого Глабрия, дал пару дельных советов по кирпичному ремеслу, чтобы ему уже не робеть о буду­щем, а заодно позвал жене врача и лично проследил, как он уснащал банками податливую жирную спину этой женской гусеницы.

На играх был обычный крик, топот и лязг колес­ниц. Я уводил глаза с пыльной беговой дорожки и раз­глядывал женский сектор, но уже не видел там матери — это был наш первый выход без нее. Я сидел рядом с Артемоном, визжавшим заливистее иной кухарки, и пытался воскресить неслышный шепот моря, зная, что имею власть и надо только научиться. Синие, как я им и велел, пришли вторыми.

Мой первый наставник, однако, стоил большего, чем видно из этих запоздалых насмешек. Излишняя внешность, обычная в подобных персонажах, не отменяла в нем широты познаний и даже некоторого ума, хотя и притуплённого за годы прежних скитаний и скудного купеческого странноприимства. Этот сухой побег асиатского оазиса, спустивший себя за полцены, на диво у нас укоренился, стал вполне своим, а для меня, знав­шего его с рождения, в те годы и вовсе не было челове­ка ближе и нужнее, потому что Юста была слишком очевидна, а отец, с кончиной матери любимый еще больнее, жил как бы за пологом загадки, как бы в тени гневной и неминуемой грозы, медлящей разразиться. Мы все понимали, что этому гневу не до нас, но не забегать же под острие занесенного копья.

Артемону это было тем более ясно, что в истории с Аристогитоном ему уже случилось напороться, то есть быть выпоротым; и не то обидно, что без вины, а что именно ему, отличенному среди прочих статусом фи­лософа, ровне управляющему, выпало такое печаль­ное исключение. Обыкновенно отец был даже наро­чито великодушен, и если пристрастен, то в выгод­ную для виновного сторону, отчего по всей колонии ходили завистливые слухи о «людях Лукилия» как об отпетых лодырях и лотофагах, а сами они не видели выгоды перечить этой заведомой неправде и даже, наверное, похвалялись перед дружками в тавернах избытком досуга.

Искупая приступ несвойственной строгости, отец после злосчастной порки, а особенно после гибели Гаия, связавшей близких ему незримыми узами печа­ли, удвоил и без того щедрые милости Артемону, ко­торый мог теперь без особого убытка трижды себя выкупить, но экономил, уповая на вольную по завещанию, хотя был не из юношей. Первое время он еще не забывал поджимать губы и упирать очи долу при появлении хозяина, источая всем существом такое смирение паче гордости, такие приотворяя бездны уязв­ленной добродетели, что было непросто пройти мимо уморы, не покатившись в хохоте, хотя мы и сдержи­вались, чтобы не усугублять сцены достоинства. Он повадился также, подкараулив отца в радиусе слыши­мости, нарочито внятно внушать мне какой-нибудь подобающий стих, и я уже дискантом разносил его по гулким комнатам: «Верности ругань у них, а кротости — плеть воздаянье».

Одурев от негаданного богатства, он обзавелся слу­гой, мальчишкой в лишаях, которого обрядил в фило­софские обноски со своего плеча и даже кое-чему обу­чал в часы моего досуга. Обычным же занятием этого студента было таскание за нами свитков, когда в жар­кие дни мы уединялись в рощице над карьером. Буквы я выводил на песке или, послюнив палец, на пыльном сколе скалы — воск на дощечке плавился и подтекал на солнце.