Просто солги

Джо явно смягчается. Берет меня за руку — осторожно — и слегка тянет за собой.

— Пойдем, Кесси. Это совсем не больно.

Наверное, он владеет гипнозом.

…

Вновь и вновь мы ходим по кругу. Огибаем земной шар, делаем вид, что с легкостью можем преодолеть еще одну кругосветку. Мы ищем что-то, что сами называем свободой, мы слушаем чужие советы, чужие голоса. Мы чувствуем, когда слишком поздно и чувствуем, когда уже ничего нельзя сделать.

Если прямо сейчас настанет конец света, я ни капельки не удивлюсь.

И это простое "держись" оставляет меня в жизни, позволяет мне осознавать, что мне нужно жить ради того, чтобы когда-нибудь нечаянно столкнуться на улице с Кимом, услышать его тяжелое дыхание и просто так, совершенно искренне спросить: "И как ты?". Мне кажется, он поймет. Он не станет придумывать себе всякую фигню, а просто улыбнется и скажет: "Кесс, а ты постарела". А я не смогу сказать ему, изменился ли он. Не могу, потому что не вижу.

И тогда это будет совершенно нормально, когда за чашечкой кофе я расскажу ему, как мне было без него тяжело. Как я думала, что его дыхание прячется где-то в ветре, как ждала, пока он даст мне пощечину и заорет: "Да ты что, Кесс?! Совсем с катушек съехала?!"

Я расскажу ему о своей жизни, расскажу о том, что теперь я могу приносить пользу. Пожалуюсь, что если бы в досье не поставили приписку "гиперчувствительная", за мной бы никто и не начал охоту. Поделюсь с ним моментами своих уже постоянных вылазок. Расскажу, как потом трясет после каждого рейда.

И все, о чем я мечтаю, это когда-нибудь увидеть его лицо, потрепать его по щеке и сказать:

— Эй, Ким, да ты что, не кисни! Все путем.

И когда-нибудь я уже привыкну к тому, что у этих людей — истощенных, умирающих — сердце почти не бьется. Привыкну к тому, что перед смертью они не молят меня о пощаде, а лишь спрашивают, как там, в нормальном мире. Я не могу сказать им правду — я просто не вижу. Но я могу сказать лишь — "холодно" — и им этого будет достаточно.

Со временем начинаешь жить быстрее, танцевать стремительнее. Со временем начинаешь убивать, не задумываясь.

Вводишь раствор, на ощупь выискивая вену. Спасаешь людей от их вечного земного ада.

Спасаешь и думаешь: "Когда же, черт возьми, кто-нибудь спасет тебя?"

Я оправдываю себя тем, что делаю этому миру добро, но тут же в голове всплывает мысль, что добро — это самое дерьмовое слово в мире. От него вообще одни неприятности.

Я делаю глубокий вдох и на ощупь выискиваю в кармане жакета телефон. Не знаю, куда нажимать, — всегда угадываю.

— Джо, я закончила — забери меня, — быстро бросаю я в трубку и отключаюсь.

Из квартиры выход всегда нахожу быстро: там, где меньше всего пахнет этой дрянью, — там и свобода.

Мои чувства окончательно притупляются, а в голове не остается ни единой эмоции. Мне кажется, что я стала сильнее. Но от этого ни холодно, ни жарко. И мне кажется, я втягиваюсь в эту жизнь, как втягиваются эти недоумки всяким дерьмом. Но приходит Кесси и всех спасает. В добрых традициях хорошего кино.

Я уже ничего не чувствую. Не слышу, не вижу. В организме только спасительное успокоительное, и я благодарна тому из психов, у кого на столе я обнаружила знакомые граненые таблетки.

За окном заканчивается зима, но я уже не чувствую холода. Вообще ничего не чувствую.

Сижу на уже неустойчивом карнизе перед окном и гадаю, как же он еще меня держит. Пытаюсь нащупать тот момент, когда снег начнет таять, и я услышу спасительную капель. Я жду весны, потому что знаю: Джен выходит замуж весной.

Меня, конечно же, не пригласят. Они просто не знают, кого приглашать. Потому что Кесси в Нью-Йорке больше нет — по документам я теперь уже не просто Кассандра Слоу, хотя об этом, наверное, тоже мало кто знает.

Я не слышу противных монотонных звуков за стенкой, но теперь меня уже скорее раздражает их нехватка, нежели их наличие. Мерзость, я знаю.

Лея сидит на моей кровати-диване-кушетке и снова безостановочно звякает. Она кричит мне что-то про "холодно" и про "открытое окно", но я ее не слушаю. Или не слышу. Оба варианта подходят.

Иногда мне кажется, что я могу видеть. Не картинки из моей головы — мои старые воспоминания, — а могу видеть по-настоящему. Но в такие моменты дико болит голова, и я прекращаю всякие попытки — просто закрываю глаза.

Иногда мне кажется, что жизнь ползет слишком медленно, но вот уже кончается зима, и я ничего не могу с собой поделать. Не могу уже обойтись с тем, что прошлое действительно начинает притупляться. Я уже не так часто думаю о Киме, и мне кажется, что я — наконец — забыла, как он дышит.

В руках шелковая лента: края еще сильнее распушились, и нитки осыпаются прямо вниз, на заспанных прохожих.

— Лея, сейчас утро? — спрашиваю я отстраненно. На самом деле мне все равно: утро или день, — по мне так все одно.

— Почти полночь, — хрипло откликается она, и я приглушенно фыркаю. Раньше я всегда умела точно определять время.