Просто жизнь

— Знаю, что был он в Питере, но это не то. На месте надо человека слушать, когда избу рубит, да когда сети вытягивает, да когда по льду, по торосам пойдешь с ним за зверем, за тюленем да за белухой. — Пахом покачал головой. — Промысел, ох, трудный. Охотник далеко идет, прыгает с льдины на льдину с шестом. Чуть ветер переменится — и поминай как звали, унесет в море. Тут особую надо иметь сноровку, смелость да чутье.

Пахом посмотрел на море, помолчал, вспоминая.

— С Дедом идти не боялись, он загодя все чуял, отважен был, да осторожен. Не раз спасал от верной смерти бригаду. — Вздохнул: — Не он, так и моя жизнь давно бы камушком ко дну.

— Тоже на охоте спас?

— Какой из меня охотник! После ранения нога подволакивается, не напрыгаешься по торосам…

Петр вспомнил, что Пахомушка довольно ловко скакал по кругу верхом на кочерге, в тулупе, вывороченном наизнанку, ища себе невесту, горбатую „Пахомиху“ под шум и смех разгоряченных игрой гридинчан.

— В семье у меня не заладилось, — махнул рукой Пахом и вдруг спросил: — Как с Анютой живешь? С миром?

Петр растерялся:

— По-всякому бывает.

Пахом строго посмотрел на Петра:

— Смотри, не забижай Аню. Она была дочерью самой наилучшей у Титыча. Парня ждал. Когда узнал, что снова дочь родилась, даже плюнул с досады. А потом — вся душа в ней жила. Увидит ее и растает, как воск. И милуются, и целуются: „Что бы я делал без тебя, когда сына бы родил, важеночка ты моя…“

— Он их всех любил, — сказал Петр.

— Любил, да не так. И моя в любимицах ходила, да недолго. Она с виду ласковая…

Пахом опустил голову, замолчал и, подумав, решился продолжать:

— Если бы не Дед, не жить нам с ней. Куражистая больно. Одной его власти и слушалась. А я что, я уж теперь на все согласный, — махнул рукой Пахом. Отвернулся к пристани, где начали суетиться пассажиры.

Все больше нравился Петру Пахомушка, так живо, остро чувствующий. „Как же красавица Нина решилась выйти за него замуж? Значит, были какие-то другие, счастливые времена… или беда какая свела их, или слишком мало было женихов в ту пору… Пахому теперь, наверное, немногим за пятьдесят… женился во время войны…“

— Однако зашевелились, пора и нам поспевать, — сказал Пахом, взявшись за сетку, тоже, как и чемодан Петра, набитую продуктами, — выглядывали баранки и колбаса, завернутая в газету.

— Моя Нинка да Зойка с мужем давно в Гридино уже уехали. Я приболел маленько, не застал отца в живых… — сказал Пахом, медленно спускаясь с камня.

Петр спрыгнул первым, подал руку.

Началась посадка. Катерок покачивался, терся боком о высокие, слегка разлохматившиеся сваи.

И вот рыкнули дизели, палуба вздрогнула, затряслась, и, немного помедлив, катер отошел от берега, направляясь вдоль бухты, мимо заторов сплавного леса к горлу Белого моря. Город, широко разбросанный по берегам, с невысокими деревянными и кирпичными домами, с трубами котельных и лесопильных заводов, начал удаляться.

Умиротворенной, солнечной лежала теперь вода, но тяжко было на душе.

Старый рыбак казался прочным, вечным, а вот нет его — и зыбким, рискованным, полным трагических случайностей стал мир.

— Пойдем-ка на нос, там потише, — предложил Пахом и пошагал, прихрамывая, по вздрагивающей палубе к тому месту, где возле спуска в кубрик был еще никем не занят широкий ящик для спасательных поясов.

Они сели рядышком, помолчали, послушали, как все громче шипит и пенится вода, сминаемая носом суденышка. Долгий впереди путь, самое время начинать неспешный разговор.

— Плохие вести летят быстро, — сказал Пахом. — Уж почитай весь берег извещен. Дед первым мастером был, когда рыбу брать, да избу ставить, да оленя врачевать. Он и заговоры знал.

— В самом деле помогает?

— Помогает не помогает, а лечились люди. Человеку посочувствовать надо, обнадежить, — мотнул головой Пахом. — Других-то лекарств мало тут было, край дальний, кругом топи, мхи да камни, а врачей и теперь раз-два да обчелся. Оленьи кочевья большие, долгие. Старинку не вдруг вырвешь. Я когда фельдшерил в одном тут местечке, в Поное, всякого нагляделся.

— Направили после техникума?

— Ну да, по распределению из Петрозаводска. Закинули меня пацана, почитай, на самый край света…

Пахом рассказывал о себе охотно, обычное его легкое заикание стало почти незаметным, голос звучал густо, приятно. Речи он помогал жестами, покачиванием головы. быстро сменяющимся выражением глаз.

— Я и роды принимал, и зубы тащил, и каких только не было у меня дел. Даже оленей кастрировал. Страшно смотреть, как лопари быков мучили народными всякими операциями. Рвали мошонку, дробили, жевали… Издревле у них так велось.

— Ну и ну, — поразился Петр.

— Старый способ. Они и себя не жалеют, — покачал головой Пахом. — Что боль, что холод али голод — все терпят. Похныкают, постонут, а терпят. Выдержанный народ, я у них и сам терпеть научился. Пригодилось. Всем людям большая терпелка нужна, — вздохнул Пахом. — Особенно когда смерть за душу берет.