Просто жизнь

Илья был бледен. И не только потому, что давно чувствовал себя неважно, — обычно молчаливый, сдержанный, в душе он умел сопереживать глубоко и остро. И может быть, потому порой к нему приходили непонятные болезни — щемило, жгло сердце, хотя врачи не находили никаких отклонений от нормы. Илье в такие времена хотелось скрыться от всех, забиться куда-нибудь в угол, и немногие из его товарищей понимали, что с ним происходит. Да и сам он не мог ничего толком объяснить.

Илья никогда не говорил о своей любви к Даниилу Андреевичу. Один Петр знал, как глубоко любит, как нежно относится он к седому, такому слабому телом, но стойкому духом старику.

— Я бежал, кричал, даже ругался, — снова заговорил Даниил Андреевич. — Размахивал руками. Откуда только силы брались…

Петр живо представил себе этот бой, бегущего навстречу пулям тщедушного профессора в длиннополой шинели и тяжелых тесных сапогах. И вспомнил, как испугался однажды крошечной собачки, истерично залаявшей на него. А с какой опаской, почти что с паническим страхом переходил он перекрестки улиц. «Поразительно, чего-чего только не соединено в человеке…» Профессор боялся порой мелочей и в то же время говорил, — и невозможно было не верить ему, — что он не боится смерти, что готовится к ней давно, и это даже помогло ему распределить свои усилия, спланировать дела на месяцы, даже годы… «Я умирал и воскресал много раз. Это просто — как заснуть и проснуться», — шутил он.

И теперь Даниил Андреевич вспоминал прошлое без какого-либо видимого волнения, казалось, что он рассказывает вообще не о себе.

— Свалился я в воронку от снаряда. И потерял сознание. Очнулся — тьма кромешная вокруг. Пить хочу, много крови потерял. Боль во всем теле. Но, пожалуй, страшнее жажды и боли было то, что я не знал, куда ползти, где свои, а где чужие… То ли в галлюцинациях, то ли наяву слышал немецкую речь, и казалось мне, что фашисты со всех сторон. Жуткое чувство. Плен для меня был страшнее смерти.

По берегам теперь уже стояли дома поселков, вниз по течению буксир тянул караван барж, лодка рыбака покачивалась на излуке. На палубе любовались берегами, наверно, все пассажиры «Короленко». И странно было слышать в этот тихий ясный день о войне и смерти.

— В ту страшную ночь я как никогда понял: верность, долг, дружба необходимы, как хлеб и вода. Спас меня самый молчаливый и самый, казалось бы, тщедушный из всех ефрейтор Сергей Иванов из-под Рязани, из деревни Щеглы. Я это хорошо запомнил, он просил меня написать домой, когда умирал… Да, это произошло в тот же день, в то же холодное сырое утро. Ефрейтор разыскал меня, как только забрезжил рассвет, положил на плащ-палатку, подтащил к переправе… У самой воды он был смертельно ранен осколком мины.

Даниил Андреевич замолчал и отвернулся от берега, на котором ему и тысячам других людей судьба уготовила столько роковых минут и тяжких испытаний.

По существу, вся история человеческая — это история войн, — сказал профессор. — За пять с половиной тысячелетий их было примерно четырнадцать с половиной тысяч. За обладание золотом, землями, властью и просто в распрях полегло самых сильных представителей рода людского миллиарда четыре. С чудовищной щедростью человечество платило за безумие отдельных личностей, за их бредовые желания… Боже мой, вот уж действительно парадоксы истории — только за одну, самую, казалось бы, благую идею христианского мира, идею «вечного» спасения, погибли миллионы и миллионы.

Он, должно быть, всю жизнь искал какой-то ответ на эти вопросы.

— Так что же делать? — спросил Петр. — Все хотят мира и счастья.

— Да, да, — перебил профессор, — и все-таки становится все тревожнее… Но я верю, очень верю…

Даниил Андреевич не договорил, задумался и, наверно, чтобы объяснить поточнее, что же он имел в виду, вспомнил:

— Потом, в госпитале, то умирая, то снова чувствуя свои силы, я испытал несколько очень острых, но важных для меня состояний. Самым спасительным, пожалуй, было вот что… Однажды пришло какое-то удивительно ясное восприятие мира. Должно быть, от полного отчаяния я поднялся на такую высоту, с которой все видится в ином измерении, в иных масштабах — боль и радость, потери и приобретения, годы жизни, отпущенные нам природой. И вообще самое это единство — человек и природа… О многом я тогда подумал, а главное — догадался, прозрел в чем-то очень важном. Мне вдруг стало невероятно интересно жить. Каждый день я открывал для себя что-то новое и бесконечно желанное. Никто не мог понять, почему я сделался таким счастливым, ни с кем не спорю, ни на кого не сержусь, всем доволен, хоть у меня немало всяких бед…

Профессор посмотрел на Илью и Петра, в глазах его была приподнятость, даже восторг, он будто бы заново переживал то давнее свое перерождение.