Просто жизнь

— А ты вот скажи мне все-таки, почему злых людей теперь развелось видимо-невидимо? С виду красивые, а внутри — себе на уме. Бывало, попарится человек, напьется, наматерится — вот вся дурь из него и вышла, А теперь ни водкой, ни паром не выгонишь эту болезнь. Затаилась, вроде бы?

— Многие любят только себя, а понимать да прощать других, как себя, — души не хватает, или ума… Но вообще-то, не считаю я, что злых теперь больше, чем всегда было. Люди просто стали сложнее, вином не отпоить и банькой не отпарить всего, что скапливается в человеке. А насчет злого и доброго… Да, человек состоит из всего сразу, и как отнесешься к нему, так и он тебе ответит. Да разве только человек таков? Весь мир…

— Значит, как аукнется, так и откликнется?

— Именно. Как человек к миру, так и мир к нему.

Александр Титыч согласно кивнул головой.

— А теперь отвечу я тебе, дед, на первый твой вопрос. Давно ли рыбачу? Всю жизнь я рыбку ловил, как родился.

— И все в этих местах?

— Да почитай, что так. В этих.

— И не уезжали никуда ни разу?

— А куда ехать от родных мест? В молодости, бывало, прыгал, пока не женился. Война хотела меня забрать, да заболел сильно. Как говорится: не было бы счастья, да несчастье помогло. Не выжить бы детям без Меня.

— А много ли детей?

— Всех одиннадцать будет! Довоенные есть, военные й послевоенные.

— Ого, богато! Тут у многих такие семьи?

— По-разному. Всех девять вон у Андреича.

Андреич, русоволосый рыбак, помолчал, соблюдая достоинство, да не выдержал, улыбнулся виновато. Оказывается, это он был таким богатым отцом.

— Вон уж и средний сын из армии вернулся, — сказал он, кивнув на своего подручного.

— А в городе как живут? — спросил Александр Титыч. — Есть у меня в городе дружок, Сашка Титов, да чего-то давно не писал ни полслова.

— Таких семей, как у вас, в городе нет, — сказал профессор. — Один, двое детей — не больше, а то и совсем не хотят. Женщинам трудно.

— Это верно, что городским бабам трудно. Тут у нас накормил-напоил да выгнал детишек во двор, и дело с концом. А в городе чехарда, — сочувственно произнес Александр Титыч. — Вот выйду на отдых, надо бы посмотреть, чего там да как. Девки-то мои почти загорожанились. Приезжай, говорят, батя, в театр походишь. И то верно, надо бы хоть перед смертью взглянуть. По телевизору — не то. Вот все хочу собраться в Ленинград к дружку.

— Все хорошо у него, — сказал Петр.

— А ты откуда знаешь? — удивился Александр Титыч.

— Работали вместе, суда строили. Он мастером был у нас. Про Гридино много рассказывал.

— Вот это встреча! Мы ведь когда-то с ним к моей жене оба сватались. Страсть какая! Я-то хитростью брал, а он, дурак, силой. Дюжий медведь, — пробасил Александр Титыч.

Пока рассказывал Петр о Титове, катерок притащил карбасы к деревянным колышкам, невысоко торчавшим над водой, к «дворикам», коридорам из капроновых сетей, в которые должна была войти семга — царская рыба.

К сетям надо было подходить на веслах, гребли отец и сын. Александр Титыч снял с борта, с деревянных рожков багор на тонком длинном шесте и, когда карбас подошел к головному колышку «дворика», глубоко опустил багор в воду, что-то нащупал на дне. Он это делал, прищурив глаза, осторожно, как если бы вдевал нитку в иголку. И вот потянул, потащил что-то, багор пошел вверх, а на крюке его оказалось кольцо, прикрепленное к поводку мережи.

Отец и сын поднялись, встали на правый борт, карбас накренился, но немного, — и вот уже пошло кольцо за кольцом: высокие, почти в человеческий рост распоры, которые охватывают мокрые, зеленые с фиолетинкой капроновые сети. В них всякая мелкая рыбка и водоросли. Рыбаки полощут, бьют о борт, вытряхивают все из крошечных ячеек сетей, чтобы потом ничто не отпугивало большую рыбу. Брызги летят во все стороны, зыбкая радуга сияет над сетями. Древнее, азартное это дело — рыбная ловля. Петр, Илья — само ожидание. Даже профессор, хотя вот уж кто не рыбак, кажется готов испытать силу и ловкость свою, — что-то заново открылось ему в тяжелом человеческом труде.

И забилась, заплескалась вода у самого борта, буруны как от винта катера.

— Есть на пол-ухи, — пробасил Александр Титыч, ловко подменяя молодого парня на борту. — Витя, давай…

Витя встал посреди карбаса, широко расставил ноги, ухватился за «мотни» сети и сильным рывком поднял ее на себя, а потом бросил под ноги, дернув веревку быстро и ловко, как будто выдернул кольцо парашюта. И сейчас же забились, запрыгали серебристо-серые рыбины. Семга, сельдь, пинагор, похожий на чурбак. Толстобрюхие, тугие, они извивались, били хвостами. Мелькали красные плавники, вздувающиеся, как мехи, алые жабры; с бессилием и жадностью раскрывались, хватали воздух зубастые пасти; таращились зеленоватые глаза с черными зрачками.

— Какое отвратительное и захватывающее зрелище, — сказал профессор. Он даже побледнел, когда увидел, что Александр Титыч взял деревянную колотушку и стал бить самых крупных прыгающих рыбин по головам.

— Ужасно, ужасно! — едва слышно повторил профессор. — Какие мы все же варвары, теперь я понимаю вегетарианцев…