Просто жизнь

Дед опускал голову и как можно тише пробирался на свой узкий скрипучий диванчик, ложился навзничь. Виделся ему высокий потолок избы с мощными потемневшими балками в косых трещинах, слышалось посапывание жены и веселый стук ходиков, пел петух на заре, звучно зевал Джек под окном, похрюкивал боров в сарае, шумело или шелестело студеное море. Сменялись в памяти звуки, запахи, цвета, лица людей, их слова и жесты во время отдыха, труда и веселья; сменялись дни, месяцы, пролетали годы.

Как в тумане — детство, колючая трава под босыми ногами, гул моря, брызги о скалы… кислый, ядреный дух хлеба прямо из печи, строгое, бородатое лицо отца и мягкое, ласковое дыхание матери…

И снова в памяти годы, годы… Годы разрухи в стране и голода после революции, и нужно пробираться к старшему брату на юг, чтобы спастись, выжить… Толпы людей на вокзалах, крики, давка, и приходится спать где придется, есть что найдется, и, наверно, погибать бы ему с голоду, если бы не та добрая женщина, которая попросила поднести тяжеленный чемодан, и ее краюха хлеба. Приехал, добрался, а брата и нет в живых. Выдирал он, отвоевывал у кулаков тайные запасы хлеба для голодных, а бандиты подстерегли его, бросили в угольную шахту, погубили.

Море, море дует в ухо. Дед все время слышит его шум. Ветер то с северо-востока, то с юго-запада. Ветер и друг, и враг, живое что-то… с ветром можно говорить, спорить, советоваться, можно приладиться к нему, подставив щеку и парус, можно разгадать его норов — не до конца, конечно. У ветра всегда есть тайна, какая-нибудь неожиданная морока.

Многие его повадки Деду удавалось разгадать, перехитрить. Но вот однажды пошли на морского зверя белуху по такой погоде, что все приметы сулили покой, удачу, да вдруг подхватил ветер, как ошалелый, с холодом и снегом, с воем и злобой, — понес, потащил карбас по своим диким путям. И не справиться. Гребли час, другой, — долго выгребали. Льдины вокруг, как белые острова, сорвавшиеся с якорей. Ударят в лодку, заскрежещут, норовя потопить. Ни багром, ни веслом не оттолкнуться. Руки закоченели, пальцы сами себя не чуют, и мышцы как деревянные, греби не греби — один конец. Ночь прошла, мутный день к середине. Солнцу не пробиться сквозь пургу. Каша вокруг, смерть. Замутило самого дорогого сотоварища, Андреича, заколотило, простыл он, тошно ему. Свесился через борт и упал в волны. Едва вытянули. Замерз, одежда будто корка ледяная. Растирали, грели, как могли. А он уж и сознание теряет, стонет: «Титыч, помоги. Титыч, смерть моя пришла. Титыч, деток моих пожалей, подсоби…»

Трое суток гоняло по морским ухабам. Не чаяли выжить. Руки опустились, разум помутнел, воля ослабла. «Гребите, гребите… — из последнего хрипел Дед. — Выгребайте, други мои». Должно быть, только этот сиплый крик и помог, да страх за детей: «Как они одни-то…» На что только не уповаешь, кому только не помолишься в такую смертную минуту: и богу, и дьяволу, и ветру, и морю, и судьбе. А пуще всего — каждому гребку, каждому вздоху, каждой малой капле силы в руках. Выжили, выгребли. Поставили крест из бревен, как в старину, в благодарность за спасение…

Дед лежал на подушке, шум в ушах то усиливался, то затихал. Похрапывал Петр, чмокал младенец, и Деду вдруг показалось, что это он лежит в люльке — крошечный, беспомощный, но все понимающий, и лишь от усталости не хочется ни кричать, ни плакать, ни говорить.

Сквозь дрему он улыбался, вспомнилось: Андреич, друг закадычный, — тоже собирался в Ленинград — на пару. «Я там как-то маленько, ну, погуляю, и того, и тю…» — изрек он в обычном своем духе. Он даже вырядился в новый костюм, походил-походил в нем по Гридино, по мосткам, мимо всех окон шагал — напоказ. Кривоногий, большерукий, костистый, неважно он себя чувствовал в том костюмчике — тут жмет, там давит да трещит… «А ну его к бесу, не поеду… Ты это, как это, Титыч, за меня погуляй да посмотри… Я это… потом как-нибудь…» И Дед ходил по городу, смотрел на все за себя и за друга.

Красивый город, славный. Дома больше людей во сто раз.

Вспомнил Дед, как вышел он на площадь, встал перед Невским проспектом — река, толчея, все в дыму или в тумане, и никакой такой особой красоты. Только бросился в глаза золотой шпиль вдалеке. Таинственное это, странное людское поселение — город. У природного человека вмиг устают и ноги, и глаза, и душа. Вот разве Данилка с малых лет примет все тут как родное, обглядит, поймет, разберется, как его отец…

Дед лежал, думал о городской жизни, о ее закрученности, заверченности, сочувствуя и удивляясь горожанам; потом вставал с постели во второй раз, мягко щелкал переключателем лампы, — она висела над изголовьем и была вроде старинного уличного фонаря, — оглядывался, обтирая лицо шершавыми еще, не обмякшими на отдыхе ладонями, а потом глаза его скользили по пестрым корешкам книг на самодельных полках. «Сколько сказано…» — удивлялся он и брал наугад то одну то другую книгу. «Лев Толстой, — шептал Дед. — Читал когда-то… Анатоль Франс… Кто таков? Не знаю. Ключевский… История…»