Просто жизнь

— Семга — рыба сильная, ох, сильная! — сказал Александр Титыч. — Вверх по Кеми идет, по такому водопаду — бревна ломает, — а она прыгает, летит метра четыре с волны на волну, брюхом ползет по камням. Всем детей надо оставить, и рыбе тоже, — продолжал он, когда карбас пошел к новому «дворику». — А умна! Прибил ее — Деваться некуда! Затихла. Пока в воде — все готова разорвать, а как только вытащил ее — обмякнет вмиг, будто поняла: конец. А самцы, эти дураки-молочники, кочевряжатся.

— Вы ловите на старых тонях, а может быть, она ушла в новые места? — осторожно спросил Илья.

— Рыба не человек, редко прыгает с места на место. Где уж деды отыскали ее, там и водится, — отрубил Александр Титыч, снова опуская. ко дну тонкий шест багра.

И опять та же процедура: полоскание сетей, кольцо за кольцом поднимаются на борт.

— Пойди, попробуй, — обратился к профессору Александр Титыч, протягивая багор.

Даниил Андреевич попытался встать, покачнулся, чуть не упал.

— Нет, не смогу, не рыбак, — засмеялся он.

— А ты ловил? — Титыч взглянул на Илью.

— Бывало. На Онеге судаков.

— Тоже рыбка царская, — сказал Александр Титыч и повернулся к Петру: — Давай-ка, кораблестроитель, с тобой на пару потягаем рыбку.

Петру было тяжеловато вытаскивать сети, он это делал с трудом, весь вымок, но был горд, что все у него ладится.

Карбас все глубже оседал в воду, тяжелые бьющиеся тела рыбин заполняли его, пока молодой рыбак не оказался в рыбе почти по колено. Вся середина карбаса доверху была заполнена уловом. Мокрые, облепленные чешуей, усталые рыбаки снова сели перекурить.

— Сколько вы, интересно, поймали рыбы за свою жизнь? — спросил Илья.

— Э-э, сынок, в океане не уместится. Люблю я ее, и она меня любит, — и, помолчав, добавил: — А серчает, однако ж. Ведь это только представь себе, сколько я ее из воды повыдергал! Но не баловал никогда. Чего не было — того не было. Даже в мальчишках рыбку не всякую брал удочкой. Мелкая, несъедобная — отпущу. Живи! Рыба меня кормила, поила, семью мою сберегла. Возле рыбы и помру, перед рыбкою и ответ буду держать на том свете, — Александр Титыч сгорбился, закашлялся.

— Хорошая, красивая у вас работа! — сказал Илья.

Александр Титыч обтер лицо, почесал «ежик», прищурился, выпустил клуб дыма.

— Ты мои руки посмотри, на-ка вот, посмотри, — сказал он и вытянул правую руку так, что она вылезла из рукава.

Белое запястье увидел Петр и широченную, разработанную до уродливости, загорелую до черноты кисть. Пальцы были жесткие, искореженные, с распухшими суставами, не разгибались.

— Ноги тоже скочевряжило. Да вот спасибо зятьку-доктору: радикулит мне в бане выпарил да уколами выгнал, а то ведь ни встать было, ни сесть. Вот оно, что рыбка делает!

— Теперь отдохнете как следует, — сказал Илья.

— Какой там отдых без работы, сынок. Не привычен я сидеть без дела. Хоть и холодное, мокрое наше житье. Бывает, так намаешься, так замерзнешь — одной водкой и согреешься. Верно я говорю? — подмигнул он своим помощникам.

Русоволосый Андреич, почесав макушку, подтвердил свое согласие небольшой странной речью, состоящей из междометий.

— Я вот и говорю, что ежели что, так это самое как-то примешь, оно сразу тебе так это вот раз — и тю…

— А по мне, так все же лучше чай, — признался Александр Титыч. — Приходите в дом, угощу от души.

Чай пили посреди широкого двора. Под деревом, за дощатыми столами, поставленными крест-накрест, сидело, угощалось чуть ли не все Гридино. И старые, и молодые пришли проводить на отдых уважаемого своего односельчанина. На столе была рыба во всех видах, соления, стряпня, сыр да колбасы, привезенные из города.

Крепкие напитки сменялись крепким чаем. Кому нравилось больше чаевничать, прибились к той части стола, где сидел в окружении самых близких своих людей распаренный и нарядный Александр Титыч.

Совсем недавно в клубе его наградили орденом «Знак почета». Преподнесли еще «малые сети». «Лови, Титыч, где хочешь и сколько хочешь», — сказали ему. А чтоб после баньки было чем душу отвести по-старинному, подарили чуть ли не двухведерный самовар. Он стоял посреди стола, над ним возвышался румяный чайник с отбитым носиком. Заварку разливала Надежда Ильинична, хозяйка дома, тихая, мягкая женщина с тонкими руками, чистым, почти без морщин высоким лбом, большими карими глазами, в которых светились ум и молодость, а необычно приподнятые, как два тонких полумесяца, брови придавали лицу удивленное выражение.

Не верилось, что она многодетная мать, что во время войны ходила за рыбой на тони, косила сено на скудных покосах, дважды заново обстраивалась после пожаров; что много лет изо дня в день она стоит у печки: варит, печет, кормит огромную семью да всякую животину, нужную в хозяйстве, да еще чистит, стирает, латает — в общем, управляется со всеми бесчисленными утомительнейшими мелочами. Пальцы ее тоже, вон, скрючены, как у мужа, но к чему они ни прикоснутся — делают все быстро и бережно.

Слов Надежда Ильинична говорит мало, ко всем обращается ласково, с особой предупредительностью: «Откушайте, отведайте на здоровье».