Просто жизнь

Петр вспомнил, что когда-то Анюта называла его подобными словами. Как недавно это было, и как далеки эти дни.

— Не отдам я тебя на воспитание никаким случайным теткам, — продолжала Анюта, вспомнив недавний разговор о том, чтобы сына устроить в ясли. — Там по тридцать, по сорок крох в группе, — воркующим и в то же время наставительно-суровым тоном говорила она, закутывая малыша и зная, что сейчас собрались близкие ей люди, доброжелатели, — разве доглядишь за каждым? Вот и будет он болеть, мой сынок, чахнуть. Ни за что не отдам.

— Ты что, царя хочешь воспитать? Исключительную личность? — с иронией спросил Петр. — Теперь все своих детей отдают на воспитание государству, а ты…

И осекся. Вспомнил свой интернат. Казалось бы, все есть: кормят, одевают, у каждого чистая постель, и для всех светлые классы, учителя, педагоги, они говорят нужные, правильные вещи, какие многим родителям и в голову бы не пришли, — все по-научному, А дети не хотят и слышать эти поучения перед строем, перед классом, с трибуны в зале. В их глазах чаще всего рассеянность, недоверие, печаль и обида. Девчонки и мальчишки ждут субботы, как счастья. К маме, к папе, к бабушке… Вот и Юрка светится, когда идет к отцу или берет его к себе в деревню под Лугу немощная старая бабка. И никакие подарки Петра не в силах привязать детское сердце, как делает это родная кровь, сама природа.

Женщины с нормальным чувством материнства — а Анюта именно из тех женщин — сердцем знают, чуют, что хорошо, а что плохо… «А я мешаю, — подумал Петр. — Наверно, оттого, что боюсь не справиться, не вытянуть дом».

— Иногда ты, Петька, бываешь невыносимо глупым, — вздохнула Анюта. — Да, я хочу воспитать царя, короля, принца, самого лучшего в мире человека — моего сына! Это что, плохо? А ты хотел бы видеть его обычным замухрышкой, да? Мама моя неграмотная, не могла учиться из-за детей, а как всех подняла, без садов и яслей — своими руками… Всегда в нашем доме было чисто, уютно, красиво. И у нас так будет. Я хочу быть матерью, разве это плохо? А куском хлеба ты не попрекай никогда! Будем жить скромно. Я научусь экономить, не бойся.

Сильной, ясной, твердой была маленькая Анюта. Она боролась за право быть матерью пока только с Петром, но ей еще предстояло отстаивать себя и сына перед многими людьми, перед всем обществом, Петр это понимал, как понимал он и то, что ему тоже предстоит еще отстаивать право на себя во имя семьи, общего будущего.

— Ладно. Хватит вам выяснять отношения, все и так ясно, — сказал Илья. — Ради сына можно все пережить…

— Самое трудное — первые три года, а дальше легче, — утешил Даниил Андреевич, взволнованно шагая по комнате.

— Простим нашего непутевого папку. На, неси, да не урони, — сказала Анюта. Я сейчас… только переоденусь.

Она подала голубой сверток. Петр осторожно зашагал по ступеням, боком распахнул дверь парадной, оказался на улице, где на скамье сидели бабки, судачили, зыркали на каждого прохожего, обсуждали…

А потом уже рядом с Анютой, нарядной, чуть-чуть кукольной от яркой косметики, надо было нести свое чадо мимо гастронома, мимо кинотеатра, по тропе через сад к мосту Володарского, рядом с которым стояло серое высокое здание райсовета и районного загса.

Строгая девушка открыла пухлую книгу регистрации имен, переспросила дважды, каким именем назван ребенок, будто никак не могла удостовериться в точности букв и звуков, заполнила свидетельство о рождении и наконец-то, улыбнувшись, поздравила родителей с Даниилом Петровичем, а всех — с новым гражданином Советского Союза.

— А теперь по бокалу шампанского за мой счет, — сказал Даниил Андреевич. — Я никогда не был дедом, а это, оказывается, очень приятное чувство. Волнуюсь необычайно.

Шампанское пили в уютном кафе «Фантазия» на Ивановской улице. Малыш сладко спал в своем конверте-коконе, а профессор разошелся и произносил тост за тостом: за великолепного Даньку и маму Анюту, которую так удачно умыкнули все трое из Гридино, за Илью, настоящего друга, который сердцем почуял, что надо приехать, и явился как раз вовремя.

— Пора и тебе становиться основательным человеком, — приструнил профессор. — Я понимаю, тебя больше устраивает бродяжническая жизнь. Я и сам увлекся. То к египетским пирамидам меня унесет, то на Дальний Восток или снова к Белому морю. Счастливое это чувство — дорожная свобода. Но пока самый главный путешественник из нас — Данька. Мы тут посовещались с Ильей и постановили: отложить все наши странствия до того дня, когда командор выберется из коляски и пойдет по земле пешком. А там посмотрим…

На прощанье профессор учредил даже маленькую «пенсию» своему названому внуку.

— Я всего лишь восстанавливаю справедливость. Мы, старики, впадая в детство, получаем довольно значительную пенсию, а вот детство, впадающее в отрочество и юность, куда более слабосильное, но и полезное обществу, не получает ни рубля… — шутил Даниил Андреевич, и по всему было видно, что он счастлив. Да и всем надолго запомнилась эта «посиделка» во имя Даниила, крикливого, крошечного Даньки.