Простодушное чтение

В книге 37 глав, описывающих историю Англии от короля-сакса Альфреда (871–901) до Якова Второго (1685–1688). История страны как история королевских династий, заговоров и интриг, как история человеческих типов и характеров. Диккенс особо не вдается в вопросы становления государственных институтов, в борьбу классов и прочие «движители» истории, и не потому, что он глупее Маркса. Просто его другое интересует. Он пишет историю людей, историю общества. Это ведь тоже предмет истории: то, как человек становился человеком, а стадо (клан, стая) – обществом. Естественно, он пишет про войны и про людей на войне; про религиозные противостояния – упоминает, скажем, про диких французов, устроивших себе Варфоломеевскую ночь, – слава богу, Елизавета в свое время не позволила религиозным страстям перерасти в бойню, уберегла своих «гугенотов» и тем сохранила свое английское и свое королевское достоинство, потому как не королевское это дело – поощрять истребление собственных подданных, кои дети твои, народ, вверенный твоему попечению. И «гугеноты» (ими в протестантской Англии были католики) отплатили тем же – соединившись с протестантами, как котят разнесли они испанскую «Непобедимую армаду», продемонстрировав верность стране и короне.

В одной из рекомендательных аннотаций книга была отнесена к жанру «занимательной истории» (что-то вроде «Занимательной Греции»). Некоторые признаки жанра, разумеется, есть: легкость и увлекательность повествования, юмор, выразительность характеристик и т. д., но грустно, если книга будет прочитана только как «занимательная». Перед нами труд, прежде всего – педагогический, дидактический. Английский джентльмен воспитывает у юношества отношение к отечественной истории, а значит – к собственной стране, а значит – и к самому себе как английскому джентльмену. Диккенс, по сути, предлагает читателю этику взаимоотношений джентльмена с государством.

И вот здесь начинается самое интересное.

Что значит патриотизм для британца с развитым чувством личного достоинства? Предполагает ли этот патриотизм «биологическую основу», то есть деление на своих и чужих, и, соответственно, двойную шкалу оценок поступков своих и не своих? И предполагает ли этот патриотизм специальное отношение к первым лицам в истории, что-то вроде культивируемой у нас сегодня подобострастной завороженности особами государя и государыни, а также – принадлежности к дворянским и прочим громким родам? Оказывается, нет. Более того, не предполагает, а исключает. Английский джентльмен, это, простите, не Никита Михалков, отливший для народа в своем монументальном фильме новый канон патриотизма, должного проявляться исключительно в любовании особой государя императора, Соборной площадью Кремля, колокольным звоном и прочим а-ля-рюсовским ширпотребом. Для Диккенса как для британца, уважающего себя и свою страну, исключается подобострастный (чтоб лишнего не видеть) прищур при взгляде на первых лиц отечественной истории. Исключается по причинам непоколебимой уверенности в величии и силе собственной страны, владычицы морей и умов. В этом бесстрашии Диккенса перед исторической правдой и заключается, если хотите, его гонор англичанина. Нам понятно, скажем, когда он с омерзением пишет о Ричарде III – тут традиция, именно в таком виде вытащил его на свет еще Шекспир (в реальности которого, кстати, Диккенс в отличие от нас нисколько не сомневается).

Но вот мы читаем про Елизавету, гордость английской истории:

...

«Елизавета не была красавицей… но все же была недурна собой… получила хорошее образование, правда, писала, как бог на душу положит, была груба и не выбирала выражений. Умная, но вероломная и лживая…»

Что отнюдь не мешает Елизавете у Диккенса быть на высоте в драматические для Англии моменты. Или: привычный нам по художественной литературе образ романтической бунтарки Марии Стюарт у Диккенса превращается в образ заурядной, неразборчивой в средствах интриганки, но при этом обладающей и силой характера, и трагизмом судьбы: когда после казни

...

«ее окровавленную голову подняли, все увидели, что под накладными волосами, которые она давно носила, Мария совсем седая, словно семидесятилетняя старуха…».