Пространство Готлиба

Наш семейный лекарь Кошкин держал меня на ладони и чуть было не плакал в притворном умилении, как будто впервые принял удачные роды. Приподнятый на всеобщее обозрение, я обалдело глазел на собравшихся, растопырив в разные стороны свои согнутые в коленях ножки. Зрачки моих больших черных глаз то и дело закатывались, не в состоянии удерживать фокус, отчего я вздергивал розовыми пятками и потрясывал крошечной принадлежностью мужскому роду. Также я распустил к полу длинную слюнку, которая блестела и дрожала в свете солнечного дня. В самом центре моего еще совсем крошечного тельца, в месте, которое в будущем станет пупком, горел кровью остаток перевязанной кишки, еще несколько мгновений назад связывающей меня с матерью. Павлин по-прежнему неутомимо орал, по-своему воспевая роды. За ним, конечно, отчаянно бегали, пытаясь поймать в огромный сачок, но гадкая птица в последний момент увертывалась и, отпрыгнув на безопасное расстояние, раскрывала торжественный хвост, собираясь продолжить свою свинскую песню. Ловцы в такой момент замирали в параличе и, тараща глаза, смотрели, как тварь открывает свой клюв, высовывая из него тонкий, словно жало, язычок, как широко расставляет когтистые лапы, как набирает грудью воздух…

– Е-е-еее-а! – раздалось наконец.

И хотя этого крика ждали, готовились к нему, но тем не менее всех, и ловцов, и собравшихся при родах, передернуло морозным холодком.

– У-у-у! – застонала моя мать.

Старуха Беба с задрапированным кашихонской сеткой лицом стояла возле волосатой руки лекаря Кошкина, сжимая в одной ладони пустой стеклянный сосуд, удерживая горловину так, чтобы мой мужской орган смотрел в самое его дно, а второй медленно наклоняла бутыль, из которой лилась вода в серебряный таз, стоящий в ногах акушера.

Все находившиеся в комнате, за исключением матери, сделали серьезные лица, потянули ко мне головы, вытягивая шеи, и что есть силы в слаженном порыве зашептали: пыс-пыс-пыс!..

Но ни это змеиное шипение, ни импровизированное водоизвержение в таз никак не затрагивали мой слух. Что-то замкнуло в моем организме, и я продолжал пялиться то на окружающий мир, то, внезапно утеряв в нем резкость, заглядывал внутрь себя, рассматривая под черепом радужные переливы. Крошечный финик моей пипки прилип к грецкому ореху мошонки и ни на что не реагировал.

– У-у-у! – вновь застонала мать.

– Е-е-еее-а! – заорал павлин что есть мочи.

– Пыс-пыс-пыс! – зашипели собравшиеся с утроенной силой, мысленно уговаривая мой никчемный отросток выдать порцию долгожданной жидкости.

– Убейте его! – послышалось из глубины комнаты.

Все оборотили лица к моей матери.

– Убейте его! – повторила она слабо.

– Кого? – с изумлением спросил лекарь Кошкин, чувствуя, как от продолжительного держания ребенка наливается тяжестью рука.

– Кого? – Старуха Беба, икнув от ужаса, чуть было не выронила бутыль с водой.

– Кого?! – поперхнулся собственной слюной астролог и звездочет Муслим.

– Да павлина же, павлина! – с раздражением ответила мать.

– Ах, павлина!.. – с радостью спохватились вокруг. – Павлина можно! Павлин – птица! Павлин – не ребенок!

– У-у-у! – застонала мать и закрыла глаза.

Кто-то подошел к окну и сделал какие-то знаки ловцам. Те, потные и злые от тщетных попыток запутать райскую птицу в сети, в то же мгновение поняли, что от них требуется. Один сбегал за длинным ружьем, засунул в него разрывную пулю и три горсти картечи, второй опустился на колено, подставив стрелку свое плечо для хорошего упора. Несколько секунд ушло на прицел: палец припотел к спусковому крючку, левый глаз сощурился, исчезая под густой бровью, стрелок выдохнул и выстрелил.

– Е-е-еее-а-а-а!!! – заорала птица перед кончиной так, что осыпались яблони в нашем саду. – Е-е-еее-ааа!!!

Она еще никак не могла поверить в то, что уже никогда не будет петь в зените дня, закрываясь от жаркого солнца своим знаменитым хвостом, а потому бегала ошалело с пулей в разорванном сердце по саду, как какая-нибудь глупая беспородная курица, и смотрела на бледнеющий мир недоуменно.

Одновременно с выстрелом что-то в моем теле расслабилось и сократилось, отросток отлип от мошонки, и я брызнул в сторону янтарной жидкостью.

Старуха Беба, испытывающая восторг по поводу кончины павлина, почти упустила этот наиважнейший момент, а потому часть драгоценной влаги пролилась глупо и пусто, просочившись куда-то сквозь мраморные плиты пола. Старуха, однако, спохватилась и ловко подставила под остаток моей струи свою посуду, прислушиваясь, как бурлит и пенится драгоценная влага.

Все с облегчением вздохнули – то ли оттого, что павлин в это мгновение валялся на клумбе с орхидеями и издыхал, дергая в предсмертных конвульсиях чешуистой ногой, то ли оттого, что я наконец облегчился.

– Приготовьте мне его на ужин, – прошептала моя мать. – Зажарьте в грушах и черносливе.

– Кого? – перепугался лекарь Кошкин, представив вместо моей розовой кожи поджаристую корочку. Я по-прежнему лежал на его руке, заставляя ее неметь своей небольшой тяжестью.

– Кого? – переспросила старуха Беба, побледнев и прижав к груди наполненный на четверть сосуд.