Простые рассказы

Он прошёл по утоптанной, посыпанной песком и битым ракушняком дорожке к покосившемуся деревянному серому домику в глубине сада, за домом. Вышел оттуда, сполоснул руки в бочке с дождевой водой, притянул к себе веточку сирени с едва наметившимися крохотными почками. Сорвал одну, растёр в пальцах, поднёс к лицу. Отчётливо пахнуло весной. Старик отломил несколько веточек, взял с собой в дом. «В воду поставлю, пусть расцветают! Теперь у старой в мозгах прочистится, авось передумает помирать-то!» Постоял ещё немного на крыльце, словно желая про запас наполнить лёгкие тёплым, влажным, уже почти весенним духом и шагнул в тёмное, натопленное, домашнее нутро…

*****

Вскоре родились дети – сначала Ваня, потом Надя. Настасья успевала всё – в декрете долго не сидела, выходила на работу. Григорий стал сначала бригадиром, затем мастером. Работал тяжело, зарабатывал много. Вечером и в выходные успевал сделать всю мужскую работу – перекопать огород, починить крышу или забор, по весне выкрасить дом в тот же весёлый синий цвет.

И думалось тогда: вот вырастут дети, женится Ваня, Надя замуж выйдет, внуки пойдут. Дом придётся достраивать, расширять. Наполнится большой дом гомоном, ребячьими голосами, и будут старики встречать закат среди большой дружной семьи…

Не сложилось с большой семьёй. В три года простудилась Наденька. Пока думали-рядили, пока в город везли, в больницу – опоздали. Воспаление лёгких, не спасли Наденьку… Больше детей Настёна не хотела, всё делала, чтоб не забеременеть.

Теперь вся любовь, все силы на Ванечку пошли: ещё с начальной школы его холили, лелеяли, от домашней работы освобождали, нацеливали на институт. Парень грамотный, умный, надо учиться, получать диплом. Потом можно на отцовском заводе работать. Инженером, затем в руководство пробиваться: в замы, в начальники цеха…

*****

– Эй, старая, вставала бы, гляди вон, весна приходит! – дед прислушался: безмолвно за занавеской.

– Слышь, старая, вставай, что ли, – неуверенно добавил он и заглянул в бабкин закут.

Старуха лежала на спине, руки вытянуты вдоль одеяла. На лице – обычное недовольное выражение, губы поджаты. Кажется, вот-вот откроет глаза, начнёт деда отчитывать: просто так, ни за что, чтоб жизнь мёдом не казалась…

– Что же ты, старая, – дед почему-то говорил еле слышно, хотя раньше всегда почти кричал, – зима, почитай, закончилась, а ты вот… Работы сколько на огороде, а кто теперь сажать будет? А кашу варить, а куры? Куда их теперь? Подкузьмила ты меня, старая, ох подкузьмила…

Старик выбрался из закута, потоптался по горнице, не зная, что делать. Зеркало, говорят, надо занавесить, да какие у них зеркала… Свёрток с новой одёжкой в комоде, вернее, там их два, свёртка-то – старуха загодя собрала, себе и деду. А платье парадное и костюм дедов – в шкафу висят, в простыни старые завёрнуты. Паспорта в том же комоде, под бельём лежат.

Надо в сельсовет идти, справку оформлять, насчёт места договариваться. Поминки организовать… Дед снова тоскливо затоптался, не зная, что делать. В сельсовет ещё рано, нет там никого. Благо, выглянув в окно, увидел на соседском дворе Миколу Пинчука, коренастого, лысого, крепкого ещё дедка, лет на пятнадцать моложе него. Быстро оделся, вышел во двор.

Микола стоял перед колодой и кучкой поленьев, рассматривал топор, пробовал остриё – пойти поточить, или так сойдёт?

– Здорово, Микола…

– О, сосед! Здоровеньки булы! Как оно, здоровье-то? Вроде, гляжу, бодренький с утра! А старуха твоя как? Здорова?

– Дак это… померла моя старуха-то, ночью нынче померла. Как собиралась зимой, так и померла…

– Во как… – Микола выпрямился, заморгал, суетливо затоптался, – ну это… мои, как говорится, соболезнования… Счас, надо Любу позвать, она тут разберётся!