Простые смертные

– Никак. Просто он еще в последний вечер в Кембридже, в «Берид Бишоп», говорил, что очень любит этот автомобиль. Когда похороны?

– Сегодня днем. Я не смогу поехать… Феликс Финч достал мне билеты в оперу. Да я и не успел бы вовремя добраться до Корнуолла… Впрочем, может, это и к лучшему. Родным Джонни совершенно не нужна в такой ситуации толпа незнакомых людей, которые намерены остановиться у них в… в… как там их поместье называется?

– Тридейво. А записки Пенхалигон не оставил?

– О записке Дейл Гоу ничего не говорил. А что?

– Просто подумал, что это могло бы пролить какой-то свет…

– Я думаю, во время расследования станут известны еще какие-то подробности.

Расследование? Подробности? Вот черт!

– Да, будем надеяться.

– Ну, Фицу и остальным ты сам скажешь, ладно?

– Господи, конечно! Спасибо, что позвонил, Чизмен.

– Мне очень жаль, что я испортил вам отдых, но мне показалось, что лучше вам все-таки об этом узнать. Ладно, с наступающим Новым годом!

* * *

Два часа дня. Пассажиры фуникулера проходили через зал ожидания на станции Шемёй, болтая чуть ли не на всех европейских языках, но ее среди них не было, и я снова мысленно вернулся к «Искусству войны»[104]. Однако в голове у меня имелись и собственные мысли, и думал я сейчас о корнуэльском кладбище, где кожаный мешок с разлагающейся токсической плотью, недавно известной под именем Джонни Пенхалигона, воссоединяется в раскисшей земле со своими предками. Скорее всего, там воет восточный ветер, несущий дождь, и рвет своими когтями зонты оплакивающих. И в струях дождя словно растворяются слова молитвы «За тех, кто, подвергая себя опасности, уходит в море», вчера отксерокопированные на листах А4. Громадная пропасть между мной и нормальными людьми никогда не ощущается столь сильно – одновременно принося мне невероятное облегчение, – как во время тяжких утрат и всеобщего оплакивания. Даже в самом нежном возрасте, семилетний, я был смущен реакцией родных – тогда как их как раз невероятно смутила моя реакция! – на смерть нашего пса Твикса. Найджел выплакал себе все глаза; Алекс был расстроен куда сильней, чем в тот день, когда его долгожданный Sinclair ZX Spectrum прибыл без процессора; а уж родители и вовсе несколько дней были мрачнее тучи. Но почему? Ведь Твикс больше не испытывал боли. И мы больше не должны были терпеть невыносимую вонь, исходившую от пса, страдавшего раком кишечника. То же самое было, и когда умер дедушка. Неужели непременно нужно было рвать на себе волосы и скрежетать зубами от горя? И ведь никто даже не вспоминал о том, каким на самом деле «Мессией» был этот старый пьяница и развратник. На похоронах все отмечали, что я держался «как настоящий мужчина», но если бы они могли в этот момент прочесть мои мысли, то наверняка сочли бы меня человеконенавистником.

Вот она, истина: любви не знать – горя не знать.

* * *

В начале четвертого наконец появилась Холли, та официантка из «Ле Крока». Заметив меня, она нахмурилась и замедлила ход: уже неплохо. Я закрыл «Искусство войны».

– Как это приятно, что я вас здесь встретил!

Лыжники потоком текли к фуникулеру мимо нас, между нами и у нас за спиной. Холли огляделась:

– А где же ваши развеселые друзья?

– Четвинд-Питт – по-моему, это имя прекрасно рифмуется с «Angel’s Tit»…

– А также, по-моему, с «piece of shit» и «sexist git»[105].

– Я это непременно запомню. Так вот, Четвинд-Питт страдает от похмелья, а остальные двое прошли тут примерно час назад, но я надел на палец свое кольцо, делающее меня невидимкой, поскольку понимал, что мои шансы встретиться с вами у фуникулера и вместе подняться на вершину… – я ткнул указательным пальцем на вершину Паланш-де-ла-Кретта, – …свелись бы к огромному жирному нулю, если бы они сейчас оказались рядом со мной. Меня вчера возмутили выходки Четвинд-Питта. По-моему, он вел себя по-хамски. Но я совсем не такой.

Холли обдумала мои слова, пожала плечами и спокойно обронила:

– Для меня все это не имеет ровным счетом никакого значения.

– А для меня имеет. И я очень надеялся, что мне удастся покататься на лыжах с вами вместе.

– И поэтому вы просидели здесь с?..

– С половины двенадцатого. Три с половиной часа. Но не чувствуйте себя обязанной.

– Я и не чувствую. Мне просто кажется, что вы немного пьяница, Хьюго Лэм.

Ага, значит, она запомнила мое имя!

– Все мы в разные периоды своей жизни разные. Сегодня я пьяница, а в другое время нет человека трезвее и благороднее меня. Вы с этим не согласны?

– В настоящий момент я бы сказала, что вы любитель нарушать границы дозволенного и весьма посредственный лыжник.

– Скажите, чтобы я проваливал ко всем чертям, и я покорно подчинюсь.

– Какая девушка способна устоять перед подобным предложением? Проваливайте!

Я изысканно поклонился – дескать, как вам будет угодно, – и сунул «Искусство войны» в карман лыжной куртки.

– Извините, что побеспокоил вас.

Я уже направился прочь, когда у меня за спиной раздалось:

– А кто вам сказал, что вы способны побеспокоить меня?