Простые вещи

Впрочем, и здесь, в радостной возбужденной суете фуршета, тоже неплохо думалось. И хотя день изобиловал художественными впечатлениями, выставка Александру Павловичу пришлась по сердцу. Общение со старыми мастерами обострило чувствительность к своему, родному. Шитые иконы смотрелись удивительно трогательно — нарядные и вместе с тем бесхитростные. Радовали и ювелирные изделия: кубки, бокалы, флаконы из серебра, украшенные камнями разного цвета, разной формы, и глаз не уставал дивиться причудливой, прихотливой фантазии мастера. Веяло от них памятью о седой старине, которую так любил Иргунов. Понравились ему яшмовые броши Аллочки, он отдал должное ее таланту. И книжная графика Вадима. Рисунки, правда, показались ему суховатыми, может быть, рассудочными, но грамотными, изящными. Сева еще расшевелит ученика, Саня в учителе не сомневался. Необычайно выразительными смотрелись Севины старухи — красивые, некрасивые, добрые, суровые, озорные и скорбные.

Посмотришь на них, защемит сердце, и вспомнишь Некрасова: «Ты и могучая, ты и бессильная, матушка-Русь». Словом, Александру Павловичу показалось, что французы многое поймут о России, увидев творчество ее художников. Сам он сегодня многое понял о французах. А теперь просто сидел, отдыхал.

По улыбающимся лицам он видел, что ребята-художники довольны вернисажем, пришли нужные люди, сказали добрые слова. Судя по всему, будут отзывы во французской прессе. И в российской, конечно, тоже — это уж он постарается.

Приподнятое настроение передавалось от творцов зрителям. Атмосфера царила праздничная. Слыша не только французскую, но и русскую речь, Александр Павлович сообразил, что среди публики немало эмигрантов. Скромно одетые люди подолгу стояли перед витринами, потом заговаривали с художниками — на вернисаже художники сами представляли свои работы. Александр Павлович смотрел вокруг с зорким любопытством. Господи! Мог ли он себе представить русскую выставку в Париже! Мало этого! Эмигрантов, с которыми можно запросто поговорить!

Он быстренько допил вино и отправился общаться. Конечно, сначала задавал вопрос, какое впечатление производит выставка, а потом уже интересовался, кто же уехал из России, родители или деды, и когда уехали? Потом спрашивал, хочется ли потомкам вернуться на историческую родину? Ответы получал разные. Побывать, повидать хотелось почти всем, но вообще-то они давно здесь прижились, и с таким трудом приживались, что… В ответ гости тоже задавали вопросы: чего россияне ждут от перестройки? Как думают перестраивать Россию?

И затевался разговор — горячий, задушевный, так умеют говорить только русские, чтобы утром обо всем позабыть.

К разговору бывших и нынешних русских с любопытством прислушивался старичок француз — он вставлял ломаные русские фразы, но было видно, что суть разговора улавливает с трудом. Видя его заинтересованность, Александр Павлович стал кое-что переводить ему. Француз представился:

— Месье Батист Прюно. — И добавил: — Я очень люблю русских. Они — душевные люди. Никто не умеет дружить так, как русские.

Александр Павлович почувствовал себя польщенным. Француз достал визитную карточку и протянул ему. На карточке значилось: Бережков Иван Петрович, Ницца, рю Мереж, 14. И от руки приписка — пиши по адресу: Тамбов, улица Писаренко, 19.

Александр Павлович с удивлением взглянул на Батиста Прюно — ведь так, кажется, зовут его нового знакомого, он не ошибся?

— Это мой друг, — объяснил француз. — Очень близкий и дорогой друг. Он уехал на родину после войны, и с тех пор у меня нет от него известий. Я писал. Много раз писал в Россию, но ни разу не получил ответа. Не могли бы вы взять на себя труд и написать ему? Может быть, он откликнется?

— Попробую, — согласился Александр Павлович. Он видел, как взволнован старичок, и ему захотелось в самом деле разыскать неведомого Бережкова.

По всему было видно, что Прюно одинок и живет воспоминаниями. Сейчас он пришел погреться у чужого огня, вспомнить прошлое.

— Мы жили до войны в Ницце, там тогда было много художников, — мечтательно произнес он. — Не только Матисс, Шагал, были и другие. Жан знал всех. Оказывал мелкие услуги. Художники — особенный народ. Им иной раз надобятся самые необычные вещи — кому-то кусок церковной парчи, кому-то летучая мышь. Жан доставал такие вещи, он понимал их, он и сам в душе художник.

Услышав про Матисса, Шагала, Александр Павлович уставился на собеседника. Матисс? Шагал? Конечно же, оба умерли так недавно. Это в наших глазах они — монументы, а на деле — современники, и живы те, кто прекрасно их помнит.

— А вы сами с кем были знакомы — с Матиссом или с Шагалом? — заинтересовался Иргунов.

— С Бережковым, — засмеялся Прюно. — А про тех он мне только рассказывал. Иногда очень любопытное, но я уже все позабыл.

— Жаль, — посетовал Александр Павлович. — А я бы с удовольствием послушал.

— Так послушайте про Бережкова! — воскликнул Прюно. — Удивительный человек! Мы с ним дружили до войны, война все перепутала. А вскоре после войны он уехал. Многие русские тогда возвращались на родину.