Просветленные не берут кредитов

— Вперед! — гаркнул кто-то, и мне в руку сунули палку с колокольчиком. — Двигай! Шевелись!

И следом за братом Поном, получая время от времени по спине, я затопал через окутанный тьмой лес.

К тому моменту, когда начало светать, я изнемог до последней степени.

Топать через джунгли в полном мраке, изображая хромого калеку, — очень утомительное дело, особенно когда на тебя постоянно орут, пихают, ветки и лианы бьют по лицу, а под ноги то и дело попадаются корни и выбоины.

Удивительно, что я только оцарапал щеку и еще сильнее натер пятку.

Нам позволили остановиться и отдохнуть на краю большой вырубки, совсем свежей, если судить по щепкам. Тут я убедился, что взяли нас в плен на самом деле вчерашние гости, утратившие даже намек на дружелюбие.

Потом нам завязали глаза и повели вслепую.

Я спотыкался постоянно, а синяков, оставленных на ребрах прикладом, заработал больше десятка. Ощутил запах дыма, услышал отдаленный собачий лай, заглушенный стуком топора.

Под ногами загрохотали доски, меня пихнули еще раз, и кусок ткани, закрывавший глаза, слетел. Но увидеть я успел немного, лишь погруженную в полумрак комнату и люк в полу, в который как раз протискивался брат Пон.

Следом за ним я спустился по хрустевшим под ногами перекладинам, после чего лестница оказалась выдернута наверх. Хлопнула крышка люка, зазвучал лязг запираемого замка, а мы оказались в полной темноте.

— Отлично, просто замечательно, — сказал монах. — Ты справился идеально. Вот это и называется действием в состоянии Пустоты.

Я изумленно заморгал, пытаясь осознать, о чем он говорит, и только тут понял, что с самого момента пробуждения не испытывал ни страха, ни тревоги, не допускал мыслей о том, что нас ждет.

Я просто старался как можно лучше изображать убогого, отслеживал свое состояние и то, что происходит вокруг. Умудрялся даже на окрики и удары реагировать не возмущением и злобой, а отстраненным любопытством, словно все происходило не со мной, а с кем-то другим.

Глаза привыкли, и тьма выцвела.

Мы располагались в пустой кривобокой клетушке примерно четыре метра на четыре. Один из углов занимало ведро, смердевшее так, что сразу становилось ясно — эту штуку люди, находившиеся тут до нас, использовали в качестве параши.

Интересно, что с ними стало потом?

В бурные девяностые у меня был краткий опыт пребывания за решеткой, пару раз меня закрывали на двадцать четыре часа, и приятных воспоминаний от тех эпизодов не осталось.

Но мысль об этом промелькнула и исчезла, я не зацепился за прошлое, а остался целиком в настоящем. Поежился, собираясь усесться поудобнее, и в следующий момент «камера» исчезла, остались лишь создававшие ее крохотные обрывки восприятия, их бесшумный, стремительный поток, что был и вокруг меня, и внутри и был в то же время мной самим.

Мне показалось, что на этот раз я замечаю в мерцании дхарм некие шаблоны, паттерны, позволяющие предсказать, что будет в следующий момент, а что за ним, а что потом…

Возникло даже не желание, а некое мягкое стремление разглядеть их получше, проникнуть в их природу. Но реализовать его я не успел, поскольку колесо из образов, крутившееся вокруг меня, начало замедляться.

А потом и вовсе исчезло.

Я видел и не видел одновременно, я воспринимал, но что именно — непонятно. Нечто прозрачное и в то же время темное, имеющее некие рубежи и при этом безграничное.

Сколько продлилось это состояние, я сказать не мог, может быть, секунду, а может, и час.

— Помнится, некоторое время назад ты спрашивал, что такое бодхи-просветление, — сказал брат Пон, и я понял, что нахожусь все в том же подвале, вот только вижу все вокруг так, словно помещение залито ярким светом: геккона на стене, ржавые пятна на боку ведра, сложенные на коленях руки монаха.

— Вот это и есть его преддверие, — продолжил тот. — Что, понравилось?

Слова в этот момент казались мне неуклюжими, громоздкими скоплениями звуков, что лезут в уши, точно покрытые колючками гусеницы, и смысл сказанного доходил до меня постепенно.

— Вижу, что понравилось, — брат Пон усмехнулся. — Четыре так называемые дхьяны насчитывали древние на пути, на первой ты очищаешься от чувств и соблазнов, на второй — ликвидируешь доминанту обыденного рассудка, третья позволяет разорвать связь сознания-сокровищницы с остальными семью, а четвертая — обрести чистое блаженство. Только не думай, что на этом все заканчивается…

Я посмотрел на него с удивлением: неужели может быть что-то за пределами того состояния, которое я только что пережил?

— Дальше лежат еще четыре стадии, о коих нет смысла говорить, — брат Пон развел руками. — Ибо слова в данном случае лишь уведут нас в ложном направлении, занавес из них скроет истину, что прячется на самом деле в безмолвии.

За нами пришли через пару часов.

Загромыхало сверху, крышка люка поднялась, мне в лицо, как и ночью, уперся луч фонаря. Рявкнул что-то грубый голос, и брат Пон зашевелился, начал медленно, с достоинством, подниматься.

— Пойдем, — сказал он. — Нас то ли расстрелять хотят, то ли допросить.

Я встал, не ощущая ни тревоги, ни страха.