Протей, или Византийский кризис

В тревоге пребывал и незримо присутствующий здесь дополнительный участник событий, вороной фриз, жеребец-телепат по имени Япикс, слушавший мысли исламского штаба через уши Барфи и некоторых помимо него, уже отлично знавший, что именно сделал с «ведущим информатором» санторинский вампир, служивший на подхвате у исламского банкира. Что он с ним сделал — пока знали здесь только Поротов, ну, конечно, и цыганский миллиардер, владелец жеребца. Но цыган не вмешивался, а Поротов положил пока что в карман восемьдесят империалов, которые Лукашу можно было теперь не отдавать, — и столько же собирался присвоить по счетам за Рамадан.

Было бы странно думать, что византийский штаб уж так совсем мог игнорировать исламскую угрозу. Не имея в штате ни одного толкового оборотня, бросив на произвол судьбы собственных санторинских вампиров, — что прямо толкнуло их крошечный клан в объятия ваххабитов, византийская команда держала при себе толкового арабиста, специалиста по современному исламу в его экстремистских и террористических вариантах, по имени Эспер Эсперович Высокогорский, и в фирме он числился специалистом по реэкспорту мезильмерийской хурмы в страны Ближнего Востока. Зачем в Турции или в Сирии сицилийская хурма — до сих пор никто не спросил, а Константин Ласкарис полагал, что теперь уже и не спросит: до штурма оставалось всего ничего, а там хоть всю увезите и в Черное море бросьте где угодно. Забавным тут казалось разве только то, что на мякоть хурмы была у Эспера аллергия.

Специалистом по исламу он был неплохим для европейца. Едва ли он смог бы наизусть прочесть «Зад аль-мустакни» и «Альфия ибн Малик», но точно не спутал бы, в каком намазе сколько ракаатов, и точно знал, зачем выполняются шесть ракаатов после намаза аль-магриб и, с другой стороны, зачем выполняются четыре ракаата через четверть часа после полного восхода солнца, а также почему этого можно вообще не делать и что думают об этом в шафиитском мазхабе. Все это не мешало ему, как и всей младшей ветви Высокогорских, быть верующим католиком или православным по обстоятельствам и, с другой стороны, таким же озабоченным дальневосточной расой патологическим бабником, как и его отягощенный княжеским титулом брат. Даже после самой триумфальной победы будущий византийский император намеревался оставить Эспера на том же рабочем месте, ибо понимал, что в стране мусульмане никуда не исчезнут, а в мире — тем более.

Нравы в Москве оказались легче, чем ему могло померещиться в подростковых мечтах. Он уже имел серьезный адриатический опыт и знал, что пользоваться даровым сыром опасно, поэтому предпочитал то, что сам некогда случайно назвал «добровольным комфортом». Увы, как раз женщины белой расы увлекали его меньше всех. За год работы в Москве Эспер спутался то ли с десятком, то ли с дюжиной приятных девиц, не возражавших закрутить роман с аристократом русско-итальянского вида и греческой зарплатой, которой арабисту на них вполне хватало. К татаркам и узбечкам он охладел почти сразу, лучше них оказались немногочисленные бурятки. А вот с китаянками и вьетнамками вышел облом, в России это были забитые тинейджерки дистрофичного вида, исламист побывал в Сходненском чайна-тауне, рядом с дислоцированной там дивизией Ласкариса, и пришел в уныние. Но когда вернулся в Москву, прямо в коридоре офиса обнаружил необыкновенной горской красоты девицу с непроизносимым именем Цинна Питхорогарх.