Протест прокурора. Документальные рассказы о работе прокуроров

Хоть война к тому времени уже закончилась, но транспорт продолжал оставаться на военном положении. Он по-прежнему подчинялся тем законам, что действовали в армии. Прогул больше суток считался дезертирством. И отдавали за него под трибунал. Эти сутки стоили от пяти до десяти лет лишения свободы. Такая суровость диктовалась необходимостью железной дисциплины на транспорте, ибо от четкости его работы зависело восстановление сожженных и разрушенных городов и сел с их заводами, фермами, электростанциями, жильем. И если пехотинцы, танкисты, артиллеристы могли считать свою миссию выполненной и брались за прежние, довоенные занятия, то железнодорожники и речники продолжали работать с тем же напряжением, что и в военное время.

Было это в городе Калинине. Тогда многое было для него впервые. В том числе и плавание на стареньком пароходике. Сначала по каналу, потом по Волге. Ступив на трап, Борис усмехнулся про себя: вот как выглядит его первый рейс. Много исходил он земли, и не только исходил, а изучил до мельчайших деталей сотни оврагов, холмов, перелесков, перекрестков дорог. Только смотрел он на них глазами артиллериста-разведчика. Это были для него не овраги, перелески, холмы, а цели, которые требовалось пристрелять. И видел он не красоту природы, а скрывавшихся в них врагов, затаившуюся смерть. Чтобы побороть ее, приходилось бить из орудий и минометов по вековым дубовым рощам, по колокольням великолепных храмов, на которых сидели вражеские пулеметчики или артиллерийские наблюдатели.

А сейчас с палубы пароходика Кравцов впервые мог спокойно любоваться берегами и радоваться тишине и покою.

Они плыли вдвоем с членом трибунала майором Красновым. В Калинине, прежде чем поехать в гостиницу, зашли посмотреть помещение суда, в котором им предстояло работать. Ходить далеко не пришлось: суд разместился здесь же, в здании речного вокзала, уцелевшего неведомо как.

Дел собралось много, а времени было мало. Поэтому Краснов и его стажер засиживались допоздна. Кравцова интересовало все: как и что читает майор, как и что говорит во время процесса, как выискивает единственную истину, отбрасывая второстепенные детали.

Их командировка подходила к концу. Осталось рассмотреть всего одно дело, когда Краснов сказал Борису как бы между прочим:

— Давай, берись за него.

— Я?

— А что?

— Да нет, ничего. Неожиданно как-то.

— Почему неожиданно? Когда-то надо начинать. Вот и готовься. Дело-то не ахти какое.

История и в самом деле была вроде бы несложной.

Трое парней — рабочих порта — украли на пристани наволочки для матрацев. Обмотали вокруг тела, под рубашками, и отправились на рынок. Там их и забрала милиция.

Но хоть и нехитрым выглядело дело, а было оно первым. И почему не кто-то другой, а он, Борис Кравцов, должен выносить приговор. Ему предстоит решать судьбу парней, которых он не видел в глаза, но увидит завтра. И тогда они станут для него не просто подсудимыми, а реальными, живыми людьми с разными лицами, судьбами и голосами. Кравцов представил себе, как внимательно будут слушать они каждый его вопрос, каждое слово, и волновался все сильнее.

Он перечитал от первой строки до последней все показания, протоколы допросов, обвинительное заключение. Потом стал перечитывать снова. Краснов давно уже спал, а стажер все читал и думал о завтрашнем дне.

— Ты что, до утра решил сидеть? — майор вдруг приподнял голову над подушкой. — Ложись! Уж небось все наизусть выучил. Или стихи пишешь?

— Да нет… Так. Набросал кое-что.

— Шпаргалку, что ли?

— Вроде.

Краснов хотел что-то сказать, но так и не решил что: то ли одобрить, то ли посмеяться. Повернулся на другой бок и заснул.

Нет, совсем это, оказывается, не просто — судить людей. Ладно бы грабителей, убийц. А сейчас предстояло судить парней, обвиняемых в том, что они украли несколько метров грубой материи, сшитой в виде больших мешков. Украли, чтобы продать на рынке и, наверное, там же купить чего-нибудь поесть.

Утром Кравцов увидел этих парней, подавленных случившимся, виной, которую они не отрицали. Всем своим видом: сутулыми плечами, по-стариковски тяжелой походкой они как бы говорили, что со всем смирились, ко всему готовы. И как-то не вязалось с этими хрупкими фигурами тяжелое слово «трибунал».

Кравцов смотрел на них и думал: не будь войны, сидели бы сейчас за школьными партами, рыбачили на Волге, а может, просто лежали на горячем песке, смотрели на большие белые пароходы и мечтали о соленом ветре, о дальних городах, шумных и жарких. Но война забрала все мечты. Они не могли продолжать ходить в школу, потому что стали вдруг старшими мужчинами в своих семьях и должны были заботиться о них так, как делали это отцы — и те, что писали с фронта, и те, что никогда уже не напишут. Главным, материальным проявлением этой заботы стала рабочая карточка. На нее и хлеба полагалось больше, и мяса, и сахара.