Против часовой стрелки

Эгей! В широком окне неба показывается первая звезда, Баец вне себя от радости. Он стоит как вкопанный и ждет, что будет дальше. С дерева с шумом срываются и падают сквозь ветви несколько гнилых сучьев, теперь на небе уже три звезды, четыре, на северной стороне их становится все больше, однако рваные лоскутья тумана и облаков опять закрывают их.

Теперь ветер задул равномерно. Холодный, освежающий гость из далеких краев. Баеца окружает незнакомый ночной свет, такой густой, что так бы и дотронулся до него руками. Мимо него проплывают причудливые пряди и обрывки тумана, они кажутся ему ведьмами, что слетаются на волшебную гору, как читал он в детских сказках. Они последний раз оглядываются на него и исчезают. Но появляются и проплывают мимо новые.

Ураган становится хозяином. Баец с трудом различает вдали на горных вершинах черные ели — как их много! С этой стороны он никогда их не видел. Как же далеко он от дома!

Баец снимает куртку и перебрасывает ее через плечо, чтобы просушило ветром. Он идет к высокому лесистому пригорку, где решает дождаться утра и осмотреться.

У самой вершины устраивается среди камней и засыпает. Ветер гудит над ним. Когда он просыпается, солнце стоит уже высоко.

«Как высоко!» — думает он, пристально вглядываясь в него. Он вспоминает, как тосковал по солнцу, и ему кажется невероятным то, что случилось.

Но осмотревшись, он видит, что меж ним и его домом необозримые леса.

«День хода, — думает он. — К ночи, может, поспею!»

И тут же отправляется в путь, ветер дует ему в спину.

Еще до наступления ночи забредает он в лесную сторожку у дороги. Он совсем выбился из сил от голода и усталости.

Лишь на утро пятого дня Баец приходит домой.

— Мы уже молебен по тебе отслужили! — говорит ему жена, подталкивая теленка к Пеструхе, когда Баец неожиданно входит в хлев. — Простились, можно сказать. А отец не вынес беды, невеста еще за столом сидела, когда ему плохо стало. Вчера вечером похоронили. Молодые ушли на железнодорожную станцию.

Баеца прошиб холодный пот.

Он сел на колоду, и его долго трясло. Потом он вытер капли пота с лица, пошел в дом и произнес:

— Рождение, жизнь и смерть за это время прошли мимо меня!

Перевод Т. Жаровой

Юш Козак

Театральная костюмерная

Старый Цмох не упомнит, сколько лет он уже в театре. Лишь во время полуденной сиесты, поставив стул на солнышко под окном костюмерной, он иногда размышляет о том, что еще мальчишкой помогал отцу пришивать пуговицы к театральным костюмам. Тогда он на минуту отдается воспоминаниям и с усмешкой погружается в прошлое. Боже мой, как скучно было ему за старой партой, на уроках грамматики и закона божьего, с каким нетерпением ожидал он последнего звонка, чтобы убежать в свое королевство, к театральным кулисам и костюмам. После смерти отца его взяли в театр портным и костюмером. Сколько сменилось с тех пор директоров! Он еще помнит таких, что приходили на службу в цилиндре. Чередовались режиссеры, вверх дном переворачивая его хозяйство. Умирали актеры, оставляя после себя воспоминания и лавровые венки, которые Цмох развешивал потом в костюмерной. Некоторые из них он с пользой употребил на кухне, с других опадают высохшие листья, и Цмох даже не знает, остатки чьей славы он подметает своей метлой.

В театре Цмох на особом положении. Хотя он состарился, его не отправили на пенсию и, как он надеется, не отправят до самой смерти. Правда, из-за плохого зрения шить он уже не в состоянии, но иногда умеет сделать костюм буквально из ничего, а такие люди нужны театру. Все с охотой слушают его рассказы о прошлом. Он по пальцам может пересчитать дни, когда его не было на службе, но он ни разу не просил прибавки к жалованью. Сам он плакаться не любил, а вот многим из молодых, кто поддавался отчаянию, помогал не раз. В театре всегда идет страшная борьба. И все-таки Цмох даже представить себе не может, что однажды покинет его, не увидит больше своей костюмерной, своих костюмов, которые кажутся ему живыми, хотя и висят на вешалках. Вне театра для него нет жизни, за его стенами нет той фантазии, с которой Цмох сжился так, как будто переиграл все роли — и мужские, и женские. Цмох не понимает, зачем некоторые директора сопротивляются то одной, то другой манере исполнения, зачем отстаивают взгляды, которые идут во вред делу и убивают в людях радость. Цмох уже поседел, но не состарился сердцем, он загорается каждой новой идеей и никогда не защищает традиции. Даже в преклонные годы воображение не дает ему покоя. С напряженным ожиданием помогает он ставить новые декорации, и никакая усталость не вынудит его прилечь во время спектакля, вместо того чтобы наблюдать из-за кулис, как принимает публика этот новый, родившийся на сцене мир.