Против часовой стрелки

Только неделю и потерпел Калачев без часов, впрочем, показалось, что зудит запястье. Он натер руку до локтя вьетнамским бальзамом, который рекомендуют применять при укусах комаров. Не помогло. Телесная неловкость давала себя знать. От своей руки хотелось освободиться. Он думал, что убери, отрежь, к примеру, руку, и все пройдет. Он попытался обмануть руку, надел на «то место» просто ремешок от часов, пустой. Дудки! Весь его организм, «повернутый жить назад», взбунтовался. Оказывается, произошло элементарное привыкание, привыкание к чудодейственным часам, как к наркотику. Через четыре дня он не выдержал и накричал на Татьяну, потом становился на колени, плакал, чтобы та отдала ему «проклятые часики». У Татьяны дергались уголки губ. Она капала ему в столовую ложку корвалол. Мертвому припарка. Он уже катался по полу и выл, совершенно не помня себя, выл по — звериному. Таня все же не выдержала, протянула ему часы. Он моментально приклеил их к руке. И раздирающая все тело сила успокоилась, снова упаковалась в свои клеточки, в свои лимфоциты и эритроциты. В свои нейроны. Сладкой ватой обернулось тело, обдало всего его благостной, счастливой волной. Калачев обнял Татьяну, он обнял свою радость, желанную и единственную на всю жизнь. Он обнял, он вздохнул и понюхал ее волосы: приятный аромат, просто приятный аромат женской плоти. Он крепко держал ее, пока не понял: тело у жены вялое, обессиленное. Чуть отстранил. В глазах у неё — тоска и что-то черное, неуловимое. Что это напомнило? Давным- давно, давным — давно он мальчишкой еще пас деревенское овечье стадо. Пасли тогда по очереди. Уже под вечер налетели со всех сторон (или они рождались из незаметных точек) тучи. И враз плеснуло с неба. Хорошо, хоть невдалеке была роща, дубки. Назывался лесок — Отмалы. Калачев загнал овец в рощу. Хотя и здесь — сыро, хлещет дождь. В мокрых, прилипших к телу штанах и рубашке он прислонился к самому широкому дубку и терпеливо ждал, когда же перестанет лить. А ливень не кончался. Напротив того, стало погромыхивать, как будто вдали перекатывали пустые железные бочки. И вот тогда-то щелкнуло, да так, будто кору содрало, щелкнуло и ударило. И стало темно. Такой темнотищи просто нет в природе, хоть забирайся в самое — самое земельное ядро, и там такой темноты нет. Это была темнота другого мира. Вот сейчас Калачев и увидел каплю той инфернальной темноты. Смерти, в общем.

Одна западная автомобильная фирма придумала такую оригинальность: если автомобиль превысил скорость до опасного предела, на приборном щитке появляется фотография членов семьи владельца машины с надписью: «Помни о нас!» И армейский китель, и черные артиллерийские погоны, и фуражка форменная, и шинель — все эго хранилось у Калачева дома в одежном шкафу. Там находилась одежда, которую выбросить жалко, а носить стыдно, устаревшая, немодная. Все его армейское обмундирование — на отдельной вешалочке. Это тоже своего рода «Помни о нас!» Вот и теперь, после того, как Калачев установил для себя, что обречен, что пройдет каких-нибудь моментальных шесть месяцев, и он исчезнет в неживой темноте, он понял — надо то, что он задумал, претворить в жизнь. Хорошо хоть обреченность его имеет приятную окраску. Она довольно приятна сама по себе, ведь перед тем, как уйти в небытие, он побудет молодым и даже вернется в детство. В отличие от безнадежно больного человека, его обреченность — это те самые единственные сутки цикады. И Калачев внушил себе, что если он будет думать о смерти, то тогда он испортит все, исковеркает радости нескольких прекрасных дней. А для того, чтобы все протекало нормально, надо спешно изолироваться от жены и дочери. Они знают тайну. Видимо, уже выработали тактику своего дальнейшего поведения, покупают втихомолку ему туфельки меньшего размера, штанишки на тесем- ках — помочах, какие-нибудь кружевные панталончики.