Против энтропии (Статьи о литературе)

Между прочим Берберова упоминает о своей единственной публикации до отъезда из России — о стихотворении, напечатанном в петербургском сборнике "Ушкуйники" в феврале 1922 года, — в рассуждении о том, как важно было для русских писателей (читай — поэтов) в русском Париже двадцатых и тридцатых годов иметь еще российские публикации: этим мерялось, сколько и какой России удалось прихватить на подошвы перед тем, как попасть в эмиграцию. Эта причастность к покинутой России ценилась высоко, часто преувеличивалась. В письме Георгия Адамовича Михаилу Кантору (лето 1935 года) — речь о составлявшейся тогда первой антологии эмигрантской поэзии "Якорь", где поэты были распределены по разделам и в первый входили "ветераны", находим следующую строку: "Не ветеран ли Берберова? Справились бы Вы у нее но телефону".[2.01] В вопросе этом ни грана иронии, Адамович действительно хотел узнать в какой раздел относить Берберову, причислить ли к молодым парижским поэтам или же, все-таки, отнести к ветеранам. Так что известность в русской среде у Берберовой по пьесам, по печатавшимся в "Последних новостях" "Биянкурским праздникам" — действительно была, и наверняка существовали и та мадам-меценатка, что совала ей незаметно банку консервов, и те ломовые извозчики-меценаты, что не соглашались взять с нее на чай при перевозе мебели. И все же это была известность как бы авансом: перспектива времени не прямая и не обратная — она всегда кривая. Главным фактом литературного бытия Нины Берберовой в двадцатые годы был все-таки тот, что покинула она Россию как жена Владислава Ходасевича — неважно, венчанная или невенчанная, и ушла от него навсегда лишь в 1932 году: "сварила борщ на три дня и перештопала все носки, а потом уехала". Отношения, впрочем, омывались очень дружескими до самой смерти Ходасевича, а с вдовой Ходасевича, Ольгой Марголиной, вплоть до ее ареста в 1942 году. Даже Георгий Иванов, тяжко хворая застарелой ненавистью к Ходасевичу, не смел тронуть его имя в разговоре с довольно близкой ему Берберовой ни при жизни Ходасевича, ни после его смерти. Посвященные Ходасевичу страницы неизбежно одни из самых ценных в книге. Кого из великих писателей XX века знала Берберова лучше, чем собственного мужа?

Покуда нет настоящего "полного" Ходасевича, пока мы вынуждены довольствоваться неизбежно неполными одно-, двух— и пятитомниками, собирая остальное по крохам в сотнях публикаций, мы так и не разберемся в том, что же именно не давало распасться тому хрупкому любовному и творческому союзу двух совершенно разных и но возрасту, и по системе человеческих ценностей людей. Когда "полный" Ходасевич появится, мы (а скорее, наши потомки) тоже ничего не поймем до конца, но проблемы будут ставиться другие, наподобие тех, что по полвека мучат пушкинистов. Не буду оригинален, если предположу: главным связующим звеном между Ходасевичем и Берберовой была любовь. "Но и того довольно, что любовь была; все ли ручейки любви снова вливаются в любовь, которая их породила. Даже память не обязательна для любви" (Т.Уайлдер. Мост короля Людовика Святого). С Ходасевичем прошла Берберова через голодный Петербург 1922 года, с ним же покинула Россию, прошла по Германии, Италии и Франции. Только по-настоящему влюбленная (пусть в далеком прошлом) женщина могла написать о Ходасевиче 1922 года: "Несмотря на свои тридцать пять лет, как он был еще молод в тот год!" И о том, как шла к двоюродной сестре в Париже, в 1926 году занять для больного фурункулезом Ходасевича две чистые простыни. И даже о том, как в 1932 году штопала его носки перед тем, как от него уйти: нет, не "уйти навсегда", но перестать быть его женой, когда стало не по силам.

"Вдова великою поэта" (даже и не великого, сущность та же) как много этих женщин в русской литературе XX века! Ходасевич оставил после себя двух вдов, притом обе не были его вдовами в строгом смысле этого слова: от первой, Анны Ивановны Ходасевич, урожденной Чулковой (1887 — 1964), он уехал за границу со второй, Ниной Берберовой, которая ушла от него сама; до Анны Ивановны женой поэта была Марина Эрастовна Рындина (1887 — 1973), тоже его пережившая, однако никак в "великие вдовы" не годившаяся: супруги расстались в 1907 году, в 1910-м их брак был расторгнут официально — и непохоже, чтобы ушедшая к Сергею Маковскому Марина как-то интересовалась посмертным наследием прежнего мужа. Четвертая жена поэта, единственная вдова в подлинном смысле этого слова, погибла в немецком концлагере.