Против энтропии (Статьи о литературе)

К Горькому и воспоминаниям о нем неизбежно примыкает своеобразное продолжение "Курсива" второе главное произведение Нины Берберовой книга "Железная женщина", вышедшая в Нью-Йорке в 1981 году и целиком перепечатанная "Дружбой народов" в 1989 году, сразу после приезда автора в Москву. (Кстати, если "Железная женщина" позже вышла в "Политиздате" и в "Книжной палате" отдельными изданиями, то сказать это о "Курсиве" нельзя: в журналах печатались большие фрагменты -- полностью в РОССИИ книга выходит лишь теперь.) Невозможно отрицать огромного значения этой книги Берберовой: она стерла во прах миф о "железной женщине", доказала, что Будберг-Закревская не была ни талантливым переводчиком, ни верной подругой Горького, ни баронессой, ни графиней и менее всего была "железной женщиной" (прозвище это нынче перешло на саму Берберову, и не без оснований). Что и говорить книга замечательная, но... не "Курсив". И потому, что тема взята весьма и весьма узкая, и и в особенности потому, что слишком о многом автору пришлось писать по догадке, сопоставляя множество документов, а это привело к неизбежным длиннотам, свойственным перу стареющих писателей (не упрек, а факт -- в год выхода "Железной женщины" Берберовой исполнилось восемьдесят лет). И хотя Андрей Вознесенский написал в предисловии к советскому изданию, что книга "увлекательное документально-страшное жизнеописание баронессы М.Будберг -- пленительной авантюристки"*, слова эти останутся на его совести: менее всего образ М.И Закревской-Бенкендорф-Будберг "пленителен" заслуга Берберовой как раз в том, что образ "баронессы" у нее почти тошнотворен.

Еще более поздняя книга, "Люди и ложи: Русские масоны XX века" (Нью-Йорк, 1986), при всей уникальности поднятого в ней пласта материала почти не поддается простому чтению, да и странно было бы читать как беллетристику список 666 биографий русских масонов-эмигрантов, хотя в этом списке есть очень, и очень интересные имена -- от Алданова и Адамовича до Савинкова и Сергея Маковского (говорю лишь о писателях). Да, книга чрезвычайно ценна для историков масонства, но и только, за исключением небольшого по объему вводного раздела, представляющего собой продолжение линии, начатой в "Курсиве" и "Железной женщине". Впрочем, кое-кого книга ввела в искушение. Поэт Евгений Рейн вспоминает, как он вел вечер Берберовой в одном из клубов (когда Берберова посетила Москву в 1989 году) и как явившиеся на тот вечер члены какого-то национал-патриотического объединения своими вопросами о жидомасонстве довели почтенную писательницу до крайней растерянности. Национал-патриотов из зала выставили, но вечер был изрядно попорчен. Не Берберовой было внушать чугунным головам, что если уж кто-то сочинил миф о жидомасонстве, то исследователь подлинного, невымышленного масонства не обязан искать этому мифу подтверждения.

Если ранняя проза Берберовой и была скрыто-подражательной (в ней над рассказами тридцатых годов так и витает тень Зощенко, а над "Чайковским" тень "Державина" Ходасевича, о чем уже было сказано и больше говорить не стоит), то в одном ее ценность очевидна: на ней оттачивалось перо для будущего "Курсива", к которому нам снова необходимо вернуться.

Думается, Берберова не слишком злоупотребила саморекламой, поместив в конце второго (и последнего) прижизненного издания книги выдержки из писем самых разных читателей, накопившихся с момента ее первого английского издания вплоть до 1982 года, т.е. за тринадцать лет. Очень уж часто право голоса за это время имели в печати эмиграции те, кто книгу охаял, и в результате зарубежный читатель, не имея возможности прочесть "Курсив" (тома "Финк-ферлаг" были не только малотиражны, но и очень дороги; Берберова постоянно извинялась тогда, знакомясь с новыми людьми, что не может им "Курсив" подарить), имел возможность читать на эту книгу погромные и несправедливые рецензии. Мы, естественно, не опускаем эти несколько наивные для нашего времени письма, хотя, например, знаем, что отнюдь не один экземпляр "Курсива" был на всю Москву -- неутомимый множитель Самиздата работал вовсю, и нелегальные фото-- и ксерокопии, машинописи и чуть ли не рукописи этой книги ходили десятками; у меня самого фотокопия до сих пор цела.

Интересно в связи с этим вспомнить тот факт, что, видимо, из-за большого объема книги, ее часто копировали не целиком: кажется, самой большой любовью пользовалась глава "Соль земли" -- о Мережковском, Гиппиус, Бунине, "Современных записках", молодых парижских поэтах и многом другом. Не то чтобы для московских читателей Самиздата -- а также и для тех, кто его воспроизводил, книга Берберовой была полным откровением. Но она поражала своей свободой, а больше всего тем, что эта мемуарная книга была настоящим художественным произведением, беллетристикой в лучшем смысле слова. Напротив, помнится, никогда не копировалась в Самиздате последняя часть, наиболее сильно переработанная во втором издании (1983) по сравнению с первым (1972).