Против энтропии (Статьи о литературе)

В раннем эссе о Вийоне (1910) Эзра Паунд пишет: "Столетие, отделяющее Вийоне от Данте, не внесло в европейскую поэзию ни одного ни одного существенного нового элемента. Древо ренессансной культуры -- начавшееся, по утверждению иных, с Данте -- продолжало свой рост; на мой взгляд, если Данте и предвосхитил Возрождение, то лишь в той мере, в которой осенний урожай предвещает приход грядущей весны". В этом отрывке перед нами -- один из самых восхитительных в новейшей европейской литературе сплавов правды с ложью. Между смертью Данте в 1321 году (согласно правдоподобной легенде, сразу после окончания "Комедии", которую потомки назвали "Божественной") и летом 1452 года, когда в Парижском университете Вийон получил невысокую степень лиценциата и магистра искусств, прошло отнюдь не "столетие" -прошла эпоха. Не говоря уже о "черной смерти" 1348 года, после которой лишь ко времени открытия Америки численность населения Европы восстановилась, трудно как-то скинуть со счетов Генриха Мореплавателя и Жиля Эанеша, Петрарку и Гутенберга, де Машо и Чосера. Да и вообще, похоже, "фигура речи" понадобилась Паунду исключительно для того, чтобы как-то сблизить величайшего итальянца с величайшим, по его мнению, французом. Паунду принадлежит стихотворение, озаглавленное "Вийонада на святки" (1908) -достойно внимания, что это обычная баллада по французскому канону, которых в Европы написаны тысячи, но Паунд, отойдя от только-только найденных им форм "имажизма", -- если не прозвучит имя Вийона, никакая баллада ему и вовсе не нужна (написал он их, сколько помнится, всего две или три, и по меньшей мере еще одна посвящена теме Вийона -- "Баллада о повешенных").

"Вийонаду на святки", впрочем, лучше процитировать целиком -- в единственном известном мне переводе Марка Фрейдкина, впервые опубликованном в первой русской книге поэтического творчества Эзры Паунда (М., 1992):

Когда приходит Рождество

(Христу дар нищего угодней)

И волки жрут в снегах стерво

Под пиво вьюги новогодней,

Печалям сердца моего

На святках дышится свободней.

Пусть пью средь сброда -- что с того

За призрак счастья прошлогодний!

Спроси, зову ли я кого.

(Чей зов волхвов в дорогу поднял?

Зову любовь, но все мертво

В пустой душе, и все бесплодней

Надежда кличет своего

Гонца из вьюжной преисподней.

Так выпьем за мое вдовство,

За призрак счастья прошлогодний!

Где сердца боль и торжество?

(Пути планет сошлись сегодня!)

Где губ расставшихся родство?

(А чьих мои теперь безродней!)

Где глаз озерных волшебство?

(Что тех озер глубоководней?)

Кто в них глядит? -- пьем за него!

За призрак счастья прошлогодний!

Что мог я сделать? -- Ничего.

Мой жребий был в руке Господней.

Так выпьем, принц, за суд Его,

За призрак счастья прошлогодний!

Если Паунд очевидным образом и проврался насчет Данте и Вийона, да и вообще насчет Ренессанса, то одна общая черта у "Комедии" (она же "Божественная") и обоих "Завещаний" Вийона есть: оба автора превратили свои поэмы в некий ад (рай, чистилище -- кому что выпало) для современников, друзей и особенно для врагов, о которых без этих поэтических произведений в наши дни ничего не знал бы даже самый дотошный историк.

Что за злобный порыв, бедняга Равид,

Мчит тебя на мои кидаться ямбы?

Иль внушает тебе, не в пору призван,

Некий бог между нас затеять ссору?

Иль у всех на устах ты быть желаешь?

Но зачем? Иль любой ты жаждешь славы?

Что ж, надолго останешься ославлен,

Если вздумал любить моих любовниц!

(Перевод С.В.Шервинского)

А кто такой Равид -- вопрошаем мы и смотрим в примечания. И в примечаниях обретаем многозначительный факт: "Равид -- лицо неизвестное". Две тысячи лет, как истлел римлянин Равид (или вообще не римлянин?), а бессмертие ему гарантировано на все века человеческой цивилизации.

Ну, а при чем тут Вийон? Очень даже при чем. Кем был Робер Вале -кроме как однокашником Вийона по университету? Кто такой Мутон -- в комментариях многозначительно стоит (в примечаниях к московскому изданию 1995 года), что "ничего достоверного о нем не известно". А Жан ле Лу -парижский водовоз и вор домашней птицы" -- что помнили бы о мы о нем без Вийона? От служанки в таверне "Шлем" не осталось даже имени -- но остались "Жалобы прекрасной Шлемницы" в "Большом Завещании"? Наконец, кем был Ноэль Жоли?.. Все они -- родичи Катуллову Равиду, и едва ли отыщется от них иной след земной, кроме как в бессмертных стихах Катулла и Вийона.