Против энтропии (Статьи о литературе)

В эссе Иосифа Бродского "Девяносто лет спустя", целиком посвященном стихотворению Рильке "Орфей. Эвридика. Гермес", нобелевский лауреат сознался (прочитав, понятно, не оригинал Рильке, а английский подстрочный перевод)*, что стихотворение это наводит его на мысль: "А не было ли крупнейшее произведение века создано девяносто лет назад?" Заметим, что у Бродского есть вопрос, но нет утверждения. Умей Бродский читать по-немецки, думается, этот вопрос вообще не возник бы: у самого Рильке найдется десяток-другой произведений -- да простит мне читатель надругательство над русским языком, но иначе сказать не умею -- более бессмертных. И еще: если брать отдельные стихотворения, то у других поэтов -- хотя бы тех, кто перечислен выше, -есть шедевры не менее весомые: "Элегия тени" Пессоа или "Кладбище у моря" Валери; последнее, к слову сказать, Рильке перевел на немецкий язык столь блестяще, что и через триста лет попытка его "превзойти" едва ли будет плодотворной. Ко всему этому надо прибавить, что Рильке, оказавший влияние даже на тех творцов, кто был старше него самого (таков У. Б. Йейтс, в поздние годы целиком заимствовавший у Рильке его "философию смерти", рождающейся и умирающей вместе с человеком, о чем ниже), в силу своей судьбы оказался именно тем человеком, на личности которого сошлись фокусы внимания чуть ли не всех великих творцов нашего уходящего века.

Спору нет, сейчас речь идет лишь о художниках слова, покинувших границы упорядоченного рационализма -- реалистического ли, романтического, какого угодно. Нидерландский историк Йохан Хейзинга в поздней работе "В тени завтрашнего дня" (1935) так охарактеризовал то, что видел в современной поэзии: "Поэзия уходит от разума. В наши дни Рильке или Поль Валери гораздо менее доступны для людей, нечувствительных к поэзии, чем ГЕте или Байрон для своих современников". Но тут уж ничего не поделаешь: людям, нечувствительным к поэзии, трехтомное собрание сочинений Рильке, впервые предпринимаемое на русском языке, никак не предназначается. Понадобилось "сто лет одиночества" (поэт-переводчик работает все-таки чаще всего в одиночестве, наедине с оригиналом), чтобы собрать этот трехтомник, практически полностью охватывающий все, что требуется читателю, желающему прочесть Рильке, принять его или отвергнуть -- а не верить на слово, что "за пределами данного издания осталось еще многое..." Нет. За сто лет работы мы все-таки накопили переводы всех основных зрелых книг Рильке -- от "Часослова", начатого еще в XIX веке, -- и до двух книг, написанных по-французски и вышедших в 1926 году, в год смерти Рильке. Здесь -- полностью весь зрелый, прижизненно изданный Рильке, а также в больших фрагментах и ранний, не столь зрелый, и поздний, никогда не сложенный в отдельные книги и по большей части опубликованный лишь посмертно. Некоторые книги помещены в двух и более переводах (особенно для того, чтобы воздать дань исторической справедливости: впервые переиздаются книги "Жизнь Марии" и "Новые стихотворения", соответственно в переводах Владимира Маккавейского и Константина Богатырева). Здесь -- его роман, рассказы, искусствоведческие работы, письма.

Количество перешло в качество. Всего сто лет работы -- и вот они, три тома Райнера Марии Рильке на русском языке. Это особенно справедливо потому, что писавший всерьез не только по-немецки, но и по-французски поэт переведен на третий язык -- на русский; на язык, который он знал и любил. И это тем более приятно, что по сей день русская поэзия не утратила умения рифмовать: и в силу относительной своей молодости по сравнению с итальянской или английской, и в силу того, что в русском языке попросту гораздо больше рифм и прочих пластических средств, чем в языках великих наших соседей. От рифмы нет нужды отказываться потому, что она нам не мешает. Ну, а кто умеет ее видеть и ценить -- тому будет радость дополнительная: кроме неизбежной ознакомительной задачи у подобного собрания сочинений иноязычного автора есть кое-какой шанс подарить кое-что и просто русской поэзии, поэтический перевод в которой играет роль совершенно самостоятельного жанра, имеющего не единые правила, но множество "сводов" этих правил, и поэт-переводчик выбирает тот способ работы с оригиналом, который ему более по душе, более по силам. Кстати, все то же самое относится и к прозе. Кто-то обманул нас однажды, сказав, что "стихи надо переводить так же, как прозу, только гораздо лучше". Это, конечно, истина, но истиной будет и обратное утверждение. Прозу тоже надо переводить так же, как стихи. Но -- по возможности -- гораздо лучше.