Противоядия

Теперь конец мирному сосуществованию: идеологическая война должна продолжаться; никаких разрядок, ибо нужно свергнуть мировой империализм; Россия больше не защищается только у себя, она должна помогать революции во всех странах. Если она находится на Кубе, в Анголе, вообще в Африке, в Азии, то это не затем, чтобы наложить руку на экономические рынки, и не затем, чтобы колонизировать, это для того, чтобы освободить.

Короче говоря, Советская Россия покоряет планету. В западных газетах, и в парижских газетах особенно, появились вопросы со странным проявлением беспокойства: что делают американцы? Американцы—что ж, они уходят. Это вроде бы не должно никого удивлять, не им ли кричали на все голоса: «Go home!» [95] Вот они и сидят у себя дома. Люди же, которые просили их сидеть дома, теперь обеспокоены, испуганы пустотой, которая после них осталась. Некому больше нас защитить от большого злого волка, что подошел с Востока. Вернуть американцев? Слишком поздно. Их мучит чувство вины, и его сумела им внушить Европа, которой они так помогали. Что же это, спрашивают все себя, за дух самоуничтожения, который их терзает; они же самоубийцы. Они сами уничтожают основы своего могущества, свою полицию, свою армию, свою власть решать международные дела. Реакция будет, будет определенно. После катастрофы, когда весь мир будет оккупирован или присоединен русскими, начнутся и сопротивление, и партизанские войны, и героизм, и неприятие, но какой ценой?

Да еще и будет ли действительно неприятие? Не получится ли у русских мировой империи, о которой говорил Шпенглер?

Что страшнее всего—это не смерть Запада, его общественных структур, либерального режима, национальной независимости. Опасность гораздо серьезнее, говорю я. Гуманистический Запад может умереть без

продолжателей, без наследника. Наши религии, наш гуманизм, наша культура, наша литература, все это может исчезнуть навсегда, канув в историческое забвение. Века культуры и цивилизации — впустую. И что для меня ужаснее всего—это конец Расина, Шекспира, Данте, Гёте, Кальдерона. Все в мусорную яму. А взамен— общество с жесточайшей иерархией, техника. Мир инженеров-недоучек. И больше ничего.

Если я и сказал то, что сказал, так это, может быть, потому, что надеюсь вопреки всякой надежде, что все это будет не совсем так.

Мы начинаем узнавать, что происходит в Камбодже. Даже такая газета, как «Монд», не может этого скрыть, даже «леваческая» газета: массовые уничтожения, концентрационные лагеря и работа, то есть принудительные работы. Новые камбоджийские законы утверждают, с одной стороны, что любой волен иметь любую религию или вовсе религии не иметь, но с бонзами обращаются как с тунеядцами и отправляют на эту так называемую «работу». Созерцание более непозволительно. Оно было дозволено до настоящего времени, силою вещей, лишь некоторым. Но этими некоторыми были те, кто сохранял живым дух и сеял его во-круг себя. В это же время в Китае несколько тиранов вновь начинают культурную революцию. Нельзя же оставлять восемьсот миллионов человек без особых страданий, в относительном покое, нужно поднять все эти массы пинками под зад и заставить их шагать, шагать, шагать.

Так у нас и с новыми обществами: созерцание есть лень, свобода мысли, анархия, независимость духа, безумство. Но это будет мир, очень хорошо управляемый, в котором всякий протест будет запрещен, где и вообразить-то себе будет нельзя, что можно проте-стовать или бунтовать; мир утопического кошмара, мир, в котором простодушными будут управлять сумасшедшие.

Еще в 1960—1965 годы было качество жизни, ныне уже неизвестное. У Сюзанны собирались многие из писателей, философов, музыкантов. Мы еще верили в искусство, и в культуру, и в литературную славу или по крайней мере могли делать вид, что верим в это. Был жив Жан Полан; его часто видели в этом литературном салоне, где люди были вежливы, и утонченны, и общительны. Многие из тех, кого я тогда видел, умерли или рассеялись либо ушли в одиночество, стали отшельниками. Жизнь парижская, артистическая и светская, теперь вся перевернулась. Дружба или хорошие отношения были возможны, и я даже не осознавал, до какой степени необходимы. Мне кажется, что на смену цивилизации пришло варварство. Мы все одиноки, мы ненавидим друг друга — и даже не соблюдая внешних приличий. Какое изменение! Мы знали, что над нами собирается гроза, и видели, как на горизонте появляются тучи, тяжелые тучи гнева и разрушения. Но нам казалось, что они еще далеко, и мы надеялись, что они уползут дальше и минуют нас. Можно было еще любить женщину, можно было еще улыбаться, можно было еще устраивать обеды, можно было говорить о прочитанных книгах, о выставках искусства, которые посетил.