Противостояние

"Я сейчас, сейчас", — прошептала им. Последнее осталось перед тем как уйти следом за ушедшими, теми, кто уже никогда не будет ни смеяться, ни усмехаться, ни обнимать наяву. Как и она.

— Мать вашу, нашатырь дайте! — потребовал лейтенант, не на шутку испугавшись, что умрет сейчас немка, им все планы обломает, а главное унесет с собой важную информацию.

Елабуга рядом присел, с брезгливостью рассматривая квелую, словно и, правда собравшуюся умереть, немку.

— Аптечку говорю! — рыкнул на него Андрей.

Тот нехотя подал и сплюнул с досады: да пусть сдохнет. Одной твари на земле меньше будет.

Лена смотрела на плавающее в серой пелене лицо лейтенанта и понимала, что выхода нет, кроме как рискнуть — не дойти ей самой, не передать документы Банге, потому что дошла. Объявил организм предел, а Бог видно ровно до этого леса ей жизни и отмерил.

— Ноль шестому, — прохрипела, давясь словами. В ответ Серегин подавился, глаза от ярости и возмущения огромными стали. Ткнул в ее сторону рукой, а от кашля внятно выразиться не может.

Лейтенант же замер: послышалось?

Елабуга к пленной поддался:

— Да она по-русски лопочет!

— Точно! Ах, ты сука! — выговорил наконец Серегин, ринулся к женщине, убить хотел, но лейтенант очнулся, откинул бойцов — Елабугу в одну сторону, Сергеева в другую:

— Тихо!

— Ты это, лейтенант, — тараща в растерянности глаза на него, закивал Воробей. — Послухай чего она, может по делу что?

— Ноль… Ноль шестому! — выдохнула Лена опять.

Андрей ее рывком приподнял, перехватил, чтобы ближе быть, понять что-то, услышать. А та хрипит как заведенная:

— Ноль шестому от Пчелы… Ноль шестому…

— Нашатырь, мать вашу! — заорал, почувствовав, что дело нечисто, как бы не на свою напоролись… и чуть не убили!

Остальные видно тоже это сообразили, притихли. Елабуга нашатырь достал, провел открытым флакончиком перед носом девушки. Та дернулась, глаза огромными сделались и в упор на лейтенанта смотрят:

— Документы для ноль шестого. Передай, лейтенант! Документы ноль шестому от Пчелы. Он знает. Еще, еще, лейтенант, ремень, — залепетала торопясь, пока в себе, пока еще соображает. — В нем документы.

Каретников хмурился, веко в тике дергалось — понять пытался, бредит она или он свихнулся — какой "ноль шестой" к ляду? Какой ремень?

— Ты кто? — рыкнул. "Только не говори, что своя, что разведка. Не поверю!" А сам уже уяснил, осознал — разведка, своя. И выходило что «ястребы» своих же угрохали в том леске. И они разведчицу мотыжили, поносили, словно тварь последнюю, не зная, что своя она. А чего молчала-то, чего?!!

— Не… не важно… Передай. Обещай… Ноль шестому от Пчелы… Ремень. Лейтенант… Внутренний… Под шинелью… В нем… его тоже… Обещай…

Мужчину скривило от отвратительности ситуации, от глупости такой пошлой и такой жуткой.

— Руки развяжи, — бросил Воробью. Тот, торопясь и больше затягивая веревку, все же распутал, но Лену от его дерганий опять повело, перед глазами потемнело. Уже не говорила — одними губами шептала: ноль шестому… ремень… документы… ноль шестому…обещай…

Каретников ее на землю аккуратно опустил, ремень снял, шинель распахнул. Второй ремень расстегнул, не сообразив еще, что же мокро, а к себе повернул, кровь увидел и на коже с внутренней стороны и на своих руках. Уставился тяжело на Серегина, словно он в том виноват. Мужчина головой качнул, замкнулся лицом:

— Я чего? Сказала бы. Она же молчала.

— А что она сказать должна была? — зыркнул на товарища Елабуга, зубами пакет с салфетками порвал.

— Сказала бы кто она.

— Кому?! — рыкнул лейтенант. — Тебе? А ты кто? У тебя на лбу корочки рядового советской армии?! Или может у меня?!

— Лопух ты, Федя, — бросил ему Шкипер. Китель женщине расстегнул. — Ничего, красивая, прорвемся. Перевяжем, а в госпитале тебя залатают.

И смолк.

Утка над ухом матерился протяжно от увиденного — бельишко тонкое к ранам прилипло, в крови все, а раны — звезды на грудине да на животе.

— Мать честная, — потянул Воробей. — Это ж что с девкой творили, гады.

Андрей слышал о зверствах немцев, видел немало, но такого не доводилось. И тошно стало, себя стыдно. Отобрал у Шкипера салфетки, на раны наложил. А тот у края перчатки кровь заметил, стянул ее, рукав отодвинул и на товарищей тяжело уставился, выказывая пробитую ладонь, глубокие кровавые борозды вокруг запястья.

В душе только маты от увиденного стояли.

Утка молча порвал свой пакет, подал с насупленным видом Каретникову.

Лена ничего не чувствовала. Где-то глухо и далеко, кто-то что-то делал с ней, а что, кто?…

Очнулась от боли и увидела знакомое лицо лейтенанта.

— Ноль шестому, — просипела опять. Мужчина палец к губам приложил: тихо. И Лена сообразила, что темно, что слишком близко мужчина к ней — значит что-то не так. Вспыхнуло где-то близко, в небе, словно лампочку включили.

— Немного осталось, терпи, — попросил тихо, ласково. И пополз, ее с Елабугой подтаскивая по тонкой тропке меж минами.

Уже почти на своей территории кто-то «умный» очередь дал над их головами.

— Свои! — рыкнул Воробей приглушенно.

Со стороны немцев выстрелы в ответ раздались. Разведчики в землю вжались. Минут пять — тихо стало.