Противостояние

— Лейтенант Ромашина, на перевязку, — бросил и вышел. Следом Сима просеменила, села у горячечной на табурет.

Маша, тяжело опираясь на костыль, двинулась в перевязочную, Света к Серафиме повернулась:

— Зовут хоть ее как? — кивнула на новенькую.

Девочка плечиками пожала.

— А лет?

Тот же ответ. Женщина озадачилась:

— Это как, Сима?

— Так откуда ж я знаю, тетечка Света, — шмыгнула носом малявка. — В истории ни звания, ни названия. Знаю только что она разведчица и фрицы ее пытали, — с предыханием, округлив глазенки, сообщила девочка.

Света бы посмеялась над глупой, да новенькая плоха была и такое в бреду говорила, что невольно верилось словам санитарки.

Лену колотило, выгибало. Она рвалась из пут и кричала, не осознавая, что хрипит и только. Она рвалась в бой, жала на гашетку автомата и видела, как падают фрицы. Она бежала по полю к Николаю и видела, как расцветает воронка, забирая его себе. И кричала от возмущения, кричала от отчаянья, видя, как горит амбар с людьми: стариками, детьми, женщинами. Стонала и пыталась остановить выстрел Игоря и все звала Надю.

Ей было страшно одной и она плакала.

Ей было горько бродить по сожженному полю и звать, звать хоть кого-то живого, и видеть воронки, обгоревшие лица, что пеплом вздымались в серое от дыма небо, а вместо облаков летели черные самолеты со свастикой на крыльях.

— Третьи сутки. Улучшения нет, — сухо сообщила Галина Яну на осмотре.

И не могло пока быть. Организм истощен, очаг инфекции огромен.

Банга смотрел на заостренное лицо, впалые синяки глазниц под глазами девушки и делал вид, что слушает пульс.

Потрескавшиеся от жара губы шептали слишком страшное для него и, врач все силился понять, кто она, этот ребенок, попавший под маховик войны. Как это случилось? Как всегда? Как попадают дети — полка? Но для этого она взрослая. Сколько ей вообще лет? Виски с сединой и на вид лет двадцать пять, а то и больше, но отчего-то он уверен — много меньше.

К детям у Яна было особое отношение. Он не просто жалел их — душой болел.

Пацанята со взрослыми взглядами вызывали у него отчаянную тоску и желание хоть что-то сделать, чтобы вернуть детям пору детства. Пусть на миг, на секунду увидеть естественную для мальчишки задорную, хитрющую улыбку, узнать о шалости, увидеть радость от кусочка сахара или оловянного солдатика и смотреть, как они играют, а не сидят как взрослые на лавке, курят и говорят с солдатами, повидавшими и до войны, наравне.

Больно, когда калечат тело ребенка, вдвойне больнее что калечат и психику.

И уж совсем невыносимо, когда калечат девочек. Ведь именно им суждено когда-то стать матерями, подарить свету ребенка. И именно у них психика еще более ранимая и восприимчивая.

Впрочем, только ли в этом было дело?

Ян встал:

— Продолжайте капать, — бросил Галине и вышел. Женщина лишь головой качнула, уверенная, что положительного эффекта не будет, а вот ухудшение уже на лицо — от девушки тень осталась.

Банга вышел на улицу, сел на скамейку зябко передернув плечами и молча подал мальчику, сыну полка, попавшему к ним в госпиталь, оловянного солдатика.

— Спасибо, — заулыбался тот с восторгом.

— Рука как? — кивнул на правую руку в гипсе.

— Да чего, товарищ полковник, ничтяк.

— Хорошо, — потрепал его по вихрам. — Беги в отделение, холодно здесь.

— Да я… — замялся игрушку рассматривая.

— Покурить? Не выйдет. Как врач предупреждаю — будешь курить, так и останешься маленьким.

Паренек поставил солдатика на скамейку и глянул на врача серьезно, по — взрослому:

— Это неважно, важно чтобы мы фашиста погнали.

Яну ответить было нечего.

Мальчик слез с лавки и забрав подарок мужчины, вразвалочку пошел в здание.

Ян проводил его задумчивым взглядом и закурил.

У него было трое сыновей. Старший, Юрий, был врачом и работал в одном из Уральских госпиталей, средний сын, Владислав, погиб еще в марте сорок второго, младший работал в Штабе при брате Банги — Артуре. Они были взрослыми, но их игрушки пригодились маленьким. Ян раздаривал их мальчикам и все надеялся, что это превратит детей в настоящих детей.

Он сам не знал, отчего его грызет тоска по детям. Может, оттого что растил он сыновей один? Может, вина за гибель жены ела? И он пытался, уделяя максимум внимания сыновьям, как-то ее загладить?

Он вообще очень любил детей и ненавидел политику, но был вовлечен в нее, добывал сведения в Прибалтике, а семья была как прикрытие. Но в один момент он понял, что рискует неоправданно, рискует ничего не ведающей Мартой, сыновьями. Понял, когда родилась дочь.

Но было поздно — он ушел и вытащил детей, а Марта и девочка сгинули. Они заплатили за игры отца и мужа в политику. И цена была неоправданной. После он решительно отодвинулся от всех этих дел, наотрез отказавшись от деятельности шпиона. Он стал очень хорошим врачом, стал спасать жизни, хоть для своей совести компенсируя отобранные.

Но Ян не был всесильным, и это огорчало больше всего.

Девушка из четырнадцатой палаты тревожила. Улучшения не было, как бы он не хотел ее вытащить, она по-прежнему горела и таяла. Он понимал, что, скорее всего летальный исход неизбежен, и это его уже раздражало.