Противостояние

— Не скрывала.

— Тогда почему не носишь?

— Не хочу.

— Это как?

— Потому что не моя эта звезда, не мне. Со мной были еще двое: Тагир и Костя. Вот они герои, но они погибли. Это их звезда. Всех ребят. Санькина, командира… Антона Перемыста, помнишь? Его в плен тогда взяли, он вынужден был в полицаи записаться. Я случайно на него выскочила. Но это неважно. Важно, что он целую деревню спас. Гитлеровцы жечь ее шли, а он предупредить успел. Погиб он, когда поезд с молодежью брали. Десять вагонов битком набитые почти детьми…Он погиб, а перед смертью притчу мне рассказал, — они уже не танцевали — стояли. Николай внимательно слушал, каменея лицом, она ему за плечо смотрела скорбным взглядом. И видела тех, кому уже не дано видеть. — Из его притчи я многое поняла. Если хочешь — смысл своего существования. Цель…Удивительный человек был, светлый… а ведь «урка». И полицаи — однозначно сволочи, предатели. Сколько их гадов людей перебили, перевешали, сдавали, расстреливали, морадерничали, насиловали. Я бы их всех стреляла, всех!…. Но Антон ведь тоже был полицаем… Но он ушел к партизанам. Те кто хотел, уходили, своих не стреляли, людей не убивали по приказу рейха…

Николай помолчал и спросил, отвлекая:

— Васю Голушко помнишь?

— Васю?

— Хозяйственный такой, с вещмешком. Провиант нам раздавал.

— Аа, да, домовитый мужчина.

— Жив. В последнем бою правда ранило в ногу, но легко, скоро, наверное, появится.

— Здорово. А Летунов, Фенечкин?

— "Тетя Клава"? Вместе вышли. Но где он, не знаю. Раскидало. Но уверен, жив, крепкий парень. Будем жить, Леночка, все будем жить. И Саньку еще встретим. Сыграем свадьбу после войны, а его свидетелем пригласим. Представь, вернемся с победой, приедем ко мне домой. Приведем себя в порядок и в шесть вечера явимся на ВДНХ все чистенькие и аккуратненькие, нарядные, при параде.

— Конфет купим, — улыбнулась Лена. — Саша сладкое любит.

— Купим, — заверил Николай: литров пять водки. И закуски не предлагать. И напьемся до свинячьего визга, чтобы хоть на минуту, на час забыть лица погибших, боль, кровь, визг пуль и разрывы снарядов, ползущие по жаре, по золотистому ржаному полю вражеские танки и винтовку в своей руке, как насмешку, как знак смертника…

— У него лицо вытянется, нас увидит.

— Это точно, — гладил ее волосы и смотрел перед собой: лишь бы было, чему вытягиваться, лишь бы выжил Дроздов. Как бы он обнял чертяку! Как бы он был рад его обнять! И как было бы здорово втроем пройти по набережной, по Арбату, постоять на Красной площади и послушать бой курантов, посмотреть, как идет смена караула у мавзолея. И знать, точно знать, что войны больше нет и не будет, и все кто жив — будут жить. И будет как было — мирное, прозрачно голубое небо над головой и ровная, не изрытая воронками и траншеями земля под ногами.

Как бы ему хотелось, чтобы это уже было.

В ту ночь Лена спала тревожно, все звала кого-то, просила то обойму, то гранату. Николай прижимал ее к себе и все успокаивал, и чувствовал, как болит и рвется от ее снов сердце. Ей ли, восемнадцатилетней девочке тревожиться во сне о боезапасе, звать мужчин в бой, а не на танцы…

А ведь восемнадцать ей только в августе исполнится, еще только исполнится, если доживет. И это было особенно больно и страшно, осознавать, что жизнь любимой не в его руках и он ничего не может, даже сказать точно — будет она жива завтра или послезавтра. Как не может сказать будет ли жив сам. И все что у него есть, это сейчас, сегодня, всего лишь миг жизни…

Он зажмурился, уткнувшись губами в ее макушку, и готов был молиться неведомому ему Богу, готов был стать рьяным верующим, потерь погоны, жизнь — только бы жила она.

Только бы жила…

Глава 38

Утром на крыльцо вышел — Грызов сидит, курит.

— Ты чего? — неладное по лицу заподозрил.

Капитан молча ему письмо протянул:

— Почта пришла. Тебе от сестры.

Николай взял, сел рядом с другом:

— Ты-то получил?

— И я… получил, — вздохнул и зубами скрипнул. Взгляд в прострации, глаза стеклянные. Окурок выкинул, другую папиросу подкурил. Санин молчал, потому что чувствовал беду, а в толк взять не мог. Тут слово не то скажи и еще хуже сделать можно.

— Ты как со своей познакомился, комбат?

— Ехали вместе, — ответил помолчав. Посмотрел на Федора, тот словно ждет — дальше что? И вздохнул, решив более пространно ответить — может так друга отвлечет от печальных мыслей. — Лопух был зеленый. Стоял на перроне с другом и она… — и невольно тепло улыбнулся, вспомнив, уплыл в тот день. — Коса с кулак до ягодиц, как сноп ржаных колосьев и глаза… глазища, синие-синие, наивные-наивные. Девчонка. Робкая как подснежник. Я тогда и не понял ничего, только вот, — грудь погладил. — Тепло стало и тянет, тянет к ней. Она молчит — мне хорошо, улыбается — мне весело, сердится, глупости говорит — мне смешно и трогательно так…

Помолчал, хмурясь: