Противостояние

Девушка порывисто обняла мать и звонко чмокнула в щеку. Для Антонины бурное проявление чувств являлось редкостью. Но сегодня ей хотелось расцеловать целый мир! Застегнув бусы на изящной шейке, девушка повернулась к трюмо и принялась, с видимым удовольствием, разглядывать собственное отражение. Какая же она все-таки хорошенькая! С яркими черными глазами, блестящими каштановыми волосами, красивой смуглой кожей… Вот только нос немного подвел, сильно вздернутый, вдавленный на переносице, с открытыми ноздрями.

— Ты очень красивая, Тонечка! — похвалила ее мать.

Зеленые малахитовые бусы девушке действительно шли. Антонина, явно любуясь собой, продолжила сборы. Это ощущалось в каждом движении, во взглядах, украдкой бросаемых на зеркало, в жеманном поправлении «плохо уложенных» волос.

Радость, с которой уезжала дочь, расстраивала Матрену.

Антонина недовольно поинтересовалась:

— Мам, ну в чем дело?

— Все хорошо, — спокойно отозвалась женщина.

— Я же чувствую, тебе что-то не нравится! — продолжала допытываться девушка. «Обязательно должна испортить настроение», — с неприязнью подумала она.

— Что мне может, по-твоему, не нравиться?

— Не знаю. Ты расстроилась из-за бус? — высказала предположение Антонина.

— Даже в мыслях не было!

— Мам, ты на меня так смотрела… — Девушка попыталась подобрать слова. — Словно на чужую.

— Доченька, Бог с тобой! О чем ты говоришь?! — постаралась успокоить ее мать.

Да, Матрене приходилось признать, между ними всегда стояла стена взаимонепонимания. Попытки выяснения отношений сводились неизменно к одному и тому же ответу: «Ну вот, опять! Как мне надоели ваши нравоучения!» Дочь жила своей жизнью, в которой родителям места не находилось. Сегодня от Тониного ликования, в предвкушении полного освобождения, Матрене сделалось не по себе. Горькие слова едва не сорвались с губ: «Где же твое сердце, доченька? Где твоя любовь, привязанность, забота?! Разве мы с отцом тебя мало любили?!» Вспомнилась покойная бабушка с ужасным предсказанием: «Ты горько пожалеешь о том, что она появилась на свет». Женщина подошла к окну и прижалась лбом к прохладному стеклу. Во дворе детишки собирали букеты из кленовых листьев. Матрена улыбнулась. В детстве они любили в них закапываться. Если бы время могло пойти вспять! За семнадцать лет город так и не сделался им родным. Муж никогда не жаловался на переезд, но, при каждом удобном случае, пускался в долгие счастливые воспоминания.

— Мотенька, а ты помнишь? — то и дело обращался он к жене, радуясь, словно ребенок, ее ответам.

Матрена выросла в семье тетки по отцовской линии. Тетя Глаша имела четверых своих детей, троих сыновей и младшенькую дочку, любимицу Оленьку. Весь дом держался на тетиных плечах. За какую бы работу она ни бралась, пекла ли хлеб, доила корову, заготавливала сено или мыла полы, все у нее получалось красиво, сноровисто, с завораживающей легкостью. Тетя Глаша подходила под тот тип настоящей русской крестьянки, которая «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет»: крепкая, широкобедрая, но, несмотря на крупные формы, замечательно пропорциональная, с большими добрыми серыми глазами, милым, всегда усталым лицом, гладкими русыми волосами, неизменно забранными под платок, и крупными, натруженными руками с выступившими венами, старательно прикрываемыми фартуком «на людях». Отзывчивая к чужой беде, племянницу она никогда не обижала, наоборот, жалела, называя сиротинушкой. Расчувствовавшись, тетя Глаша прижимала девочку к пышной, теплой груди и ласково гладила по худеньким плечикам. Иногда, ложась спать, дети слышали, как их отец, Матренин дядя, ругался с женой, попрекая лишней нахлебницей. Тогда Мотя беззвучно плакала от горького ощущения своего сиротства, а сестренка Оля, по-взрослому вздыхая, убирала с ее лица мокрые волосы.