Противостояние

Тетя Марго поцеловала Митьку, что-то шепнула ему на ухо, он погладил ее по щеке, погладил жестом пожилого мужчины, который гладит женщину-друга, а не тетю Левона, у которой в маленькой комнатке за кухней они отсыпались после п р о ц е с с о в в «Авроре», сейчас этот ресторан называют «Будапешт». «Но для нашего поколения, – думал Костенко, – он всегда будет „Авророй“, как и навсегда в наших сердцах останется единственный в те годы танцзал „Спорт“ на Ленинградском проспекте, потом, правда, открыли в гостинице „Москва“, работал до двух ночи, дрались, как петухи, стыдно, полковник, стыдно. А вот только представить себе, – думал Костенко, – что Митьку, или Кёса, или Бонса, или Эрика Абрамова в те далекие, крутые времена взяли бы за мальчишескую нелепую драку и составили бы в „полтиннике“ – так называли центральное отделение милиции, нет его, слава богу, теперь – протокол, и передали бы дело в суд, и вкатили бы два года за „хулиганство“. А какое ж то было хулиганство? И не было бы у страны ни писателя, ни прекрасного режиссера, ни дипломата. Как же надо быть аккуратным людям моей профессии, какими же мудрыми хозяевами нашего б о г а т с т в а должны мы быть. Сколько же надо нам выдержки, ведь талант принадлежит всем, а решает его судьбу подчас дежурный лейтенант в отделении милиции; как составит протокол – так и покатится наутро дело...»

– Мне Митя сказал, что вы сейчас заняты каким-то очень интересным делом, – сказал Пауль. – Пока еще рано говорить или?..

Костенко заметил:

– Так у нас раньше в Одессе говорили: «Пойдем или?» Я постоянно недоумеваю, отчего вы, немцы, тоже так часто кончаете фразу словом «одер». На русский это переводится как «или», да? Вы словно бы даете собеседнику лишний шанс на ответ...

– Знаете немецкий?

– Со словарем, – ответил Костенко. – Есть у нас такая хитрая формулировка при заполнении анкеты. Если человек знает два немецких слова: «Берлин» и «унд», он пишет – «читаю со словарем».

Пауль рассмеялся:

– Мы еще до такого вопроса в анкете не додумались...

Костенко закурил, заново оглядел нового знакомца, ответил задумчиво:

– Преступление, которое мы сейчас пытаемся раскрутить, довольно необычно... Между прочим, началось оно, как мне кажется, в сорок пятом, под Бреслау...

– Под Вроцлавом, – поправил его Пауль. – Надо говорить – Вроцлав, это правильно, Владислав.

Костенко спросил:

– Говорите по-польски?

– Говорю. Как определили?

– По тому, как вы меня назвали – «Владислав».

– А как надо?

– По-русски говорят с ударением на последнем слоге, по-польски – на предпоследнем.

Подошел Степанов, взял под руки Костенко и Пауля, повел их к столу:

– Ребята, Леон завещал выпить рюмку, когда соберемся его вспомнить – подчиняйтесь Левушке...

– Я уехал с дежурства, – ответил Костенко.

– Так у тебя ж заместитель есть, – сказал Степанов, – пусть подежурит, кандидат наук, да еще зовется Ревазом.

– От него как от козла молока. Теоретик.

– Уволь, – предложил Степанов.

– Произвол, – вздохнул Костенко. – Нельзя, Митя. Слава богу, что нельзя. Ладно, пока, друзья! Мне еще и домой надо заехать, я Маню с Иришкой не видел неделю...

– Когда в гости позовешь?

– Когда супостата поймаю.

– А поймаешь? – спросил Степанов.

– Попробуй – не поймай, – ответил Костенко и, не прощаясь, пошел к выходу.

3

Тадава отошел от стола в четыре утра, когда уже было светло и летел над Москвой первый тополиный пух. «Тополиный пух над Семеновской, ты одна идешь, как в пуху плывешь», – вспомнились отчего-то слова из песни Валеры Куплевахского. Майор отложил ручку, долго растирал глаза (аж зеленые круги пошли), потянулся было к телефону, чтобы звонить Костенко, но потом ощутил тишину рассвета, усмехнулся чему-то и начал снова перечитывать написанные им страницы.

...«В материалах, оставшихся после смерти начальника разведки фронта генерала Ильи Ивановича Виноградова, есть такая запись: „Сегодня допрашивали солдата из третьей роты 76-го стрелкового батальона. Солдат отказался назвать свое имя, говорил на плохом немецком: „Их бин Фриц Вальтер, их бин дейче“. Присутствовавший при допросе майор Журбин из седьмого отдела спросил по-немецки пленного, откуда он родом, кто его родители. Пленный молчал, ответить не мог. При медицинском освидетельствовании на правой руке была обнаружена татуировка: „Прощайте, кореши, ушел в мир блатных!“ После истерики пленный признался, что является власовцем, прошел подготовку в диверсионной школе абвера, был передислоцирован из Праги в Бреслау вместе со своей частью“.

Майор Журбин в настоящее время является пенсионером, после демобилизации он работал преподавателем немецкой литературы в Ростовском университете.