Противостояние эльфов (СИ)

— Так что же, вы и дальше будете истязать меня неведением? — Голос демона звенел разочарованием, да и вид перестал быть пугающим до колик. Алые глаза потускнели и потемнели, кожа поблекла, превратившись из жемчужно-алебастровой в водянисто-серую, и даже уголки резных губ, всегда вздёрнутые в лукавой полуулыбке, внезапно опустились. Всё это делало Аулуса похожим на тень самого себя или призрака.

— Мне очень жаль, — ощутив укол совести, принялась честно оправдываться Рениса. — Но дело в том, что отец меня наказал и отправил в ссылку в далёкое имение. При всём желании теперь отсюда никак не выбраться, так что едва ли мне удастся прийти к вам на встречу. Впрочем, это верно и вовсе невозможно. Отец сказал, что я больше не смогу покинуть Царство!

Демон слушал очень внимательно, чуть заметно хмурясь, а затем ещё с минуту молчал, прежде чем задал новый вопрос:

— А вы бы хотели?

— Покинуть Царство?

— И это в том числе, — насмешливо подтвердил Аулус, и с ним явно начали происходить изменения. В глазах вспыхнули крохотные искры, а губы чуть дёрнулись в ухмылке.

— Я не знаю… — растеряно проговорила Рениса, и в самом деле оказавшись в замешательстве. С одной стороны её манило вернуться в мир интриг и заговоров, с другой — она уже нашла умиротворение среди красок, мела и карандашей. Даже бросая на чаши весов яркую насыщенную жизнь во Дворце Совета и тихое безмятежное существование в мастерской художника, те приходили к полному равновесию. Не в силах сделать столь сложный выбор Рениса очнулась.

В мастерской уже начало светать. Рениса, потянувшись, расправила затёкшие мышцы, затем, торопливо поднявшись, собрала разлетевшиеся по комнате листки и, уложив их стопкой в специальную корзину, вернулась на место. Потушив лампу, она вытащила из коробки тонкий уголёк и занесла его над бумагой в нерешительности. А не нарисовать ли ей демона?

* * *

Она сидела в мастерской сутками напролёт, отвлекаясь только на еду и душ. И хотя Р’фир Адара заботливо устроила ей спальню в комнате напротив, Рениса заглянула туда лишь однажды. Присев на широкую мягкую кровать, она с минуту решала, нужно ли ей немного подремать, но так как холодное осеннее солнце ещё не село за горизонт, передумала и вновь отправилась к мольберту. Иногда они переговаривались с дядюшкой Ре за работой, но их разговор по-прежнему касался только мастерства. Р’хас Рехарт тактично не влезал в её жизнь неудобными вопросами, вместо этого подарив ничем не ограниченную свободу творчества. Он даже не просматривал бесчисленные наброски и эскизы, выходящие из-под руки Ренисы и аккуратно сложенные в грубо сбитый ящик. Дядюшка Ре сам смастерил его на следующий вечер, а, вручая, сказал:

— Твоим работам нужно место и право на тайну. Я не хотел бы ненароком стать свидетелем твоих секретов или неудач. Кому, как не мне знать, что некоторым картинам необходимо подольше побыть рядом с создателем, прежде чем встречаться с кем-то ещё, а некоторым и вовсе лучше никогда не попадаться никому, кроме художника, на глаза!

В этом был весь Р’хас Рехарт. Понимающий, тонкий и чуткий. Впрочем, его жена так же не опускалась до мелочных сплетен и наговоров. Р’фир Адара тихонько хлопотала по дому, появляясь в мастерской только, что принести чаю или же позвать в столовую. Лишь изредка она позволяла себе посетовать на залёгшие у Ренисы от недостатка сна круги под глазами, но ни разу не попыталась вмешаться в её режим. Как и дядюшка Ре, его жена не влезала в чужую жизнь. Завтракая с ними каждое утро, Рениса невольно ловила себя на завистливой мысли, что была бы рада, будь они её родителями. И пускай она никогда не видела бы ничего, кроме скудных северных пейзажей, а блюда на столе едва ли отличались изысканностью, ей не пришлось бы скандалить и устраивать истерики, чтобы добиться права заниматься избранным делом.