Противостояние. Том II

— Насколько ты окажешься сговорчивым. — С этими словами Дорган открыл камеру в конце коридора и ввел туда Ларри.

— Как насчет браслетов? — спросил Ларри, выставив руки перед собой.

— Конечно. — Дорган открыл наручники ключом и снял их. — Лучше?

— Намного.

— Все еще хочешь в душ?

— Конечно, хочу. — Еще больше Ларри хотел, чтобы кто-то находился рядом с ним: слышать эхо удаляющихся шагов было выше его сил. Если он останется один, страх начнет возвращаться к нему.

Дорган вытащил маленький блокнот.

— Сколько вас там? В Зоне?

— Шесть тысяч, — сказал Ларри. — Каждый четверг по вечерам мы играем в бинго, и приз в финальной игре — двадцатифунтовая индейка.

— Ты хочешь принять душ или нет?

— Хочу. — Но он уже не рассчитывал на него.

— Сколько вас там?

— Двадцать пять тысяч, но четырем тысячам еще нет двенадцати, и они бесплатно посещают автокиношку. Для экономики это просто крах.

Дорган захлопнул свой блокнот и взглянул на него.

— Я не могу, парень, — сказал Ларри. — Поставь себя на мое место.

Дорган отрицательно покачал головой.

— Не могу этого сделать, потому что я не псих. Зачем вы здесь, ребята? Что, по-вашему, это вам даст? Он прикончит вас как пить дать, прикончит — завтра или послезавтра. И если он захочет, чтобы вы заговорили, вы заговорите. Если он захочет, чтобы вы плясали чечетку и одновременно мастурбировали, то так оно и будет. Вы, должно быть, спятили.

— Нам велела идти старуха. Матушка Абагейл. Скорее всего она тебе снилась.

Дорган отрицательно покачал головой, но неожиданно отвел глаза.

— Я не понимаю, о чем это ты.

— Тогда оставим все как есть.

— Уверен, что ты не хочешь говорить со мной? И принимать душ?

Ларри рассмеялся.

— Я такой дешевкой не занимаюсь. Пошлите к нам своих шпионов. Если найдете хоть одного, кто не станет похож на ласку при одном упоминании имени Матушки Абагейл, — вот так-то.

— Как хочешь, — ответил Дорган. Он прошел обратно по коридору, освещенному зарешеченными лампами. В дальнем конце коридора он вышел за ворота со стальными прутьями, и те с глухим треском захлопнулись за ним.

Ларри огляделся. Как и Ральфу, ему случалось несколько раз побывать в тюряге: один раз за публичное оскорбление, другой — за унцию марихуаны. Буйная молодость.

— Это не «Риц», — пробормотал он.

Матрас на койке явно был не первой свежести, и он подумал с легким отвращением, не умер ли кто-нибудь на нем в июне или в начале июля. Туалет работал, но когда он первый раз спустил воду, она была ржавой — верный признак того, что им долгое время не пользовались. Кто-то оставил здесь вестерн в бумажной обложке. Ларри взял его, а потом положил на место. Он присел на койку и вслушался в тишину. Он всегда ненавидел одиночество, но в каком-то смысле всегда был одинок… пока не приехал в Свободную Зону. И теперь все было не так плохо, как он опасался. Погано, да, но он справится.

«Он убьет вас как пить дать, прикончит — завтра или послезавтра».

Только Ларри не верил в это. Чтобы их убили просто так, как бродячих собак, — этого не может быть.

— Я не побоюсь никакого зла, — произнес он в мертвой тишине камеры и всего тюремного отсека, и ему понравилось, как это прозвучало. Он произнес это снова.

Он прилег, и ему пришло в голову, что в конце концов он проделал почти весь путь обратно на Западное побережье. Только путешествие оказалось более долгим и странным, чем кто-либо мог когда-нибудь себе представить. И путешествие было еще не закончено.

— Я не побоюсь никакого зла, — снова повторил он.

Он заснул со спокойным лицом и спал крепко, без всяких сновидений.

В десять часов утра на следующий день, через двадцать четыре часа после того, как они в первый раз увидели вдалеке заблокированное шоссе, Рэндалл Флагг и Ллойд Хенрид посетили Глена Бейтмана.

Он сидел скрестив ноги на полу своей камеры. Он отыскал под койкой кусочек угля и только что закончил писать на стене, среди высеченных на ней изображений мужских и женских половых органов, имен, телефонных номеров и коротеньких похабных стишков, такое изречение: «Я не гончар, не гончарный круг, я лишь глина в руках гончара; но разве ценность достигнутой формы не зависит в равной мере от внутренней ценности глины, как и от колеса и от мастерства Создателя?» Глен восхищался этой пословицей — или то был афоризм? — когда температура в безлюдном тюремном крыле вдруг как будто упала на десять градусов. Дверь в конце коридора широко распахнулась. Неожиданно во рту у Глена пересохло, и уголек выскользнул из его пальцев.

Каблуки сапог заклацали к нему по коридору.

Рядом звучали еще одни шаги, слабые и невыразительные, подстраивающиеся под первые.

«Ну вот и он. Я увижу его лицо».