Противостояние. Том II

Толпа простояла возле фонтана еще почти час — каждый боялся, что его отметят как первого, кто покинул место экзекуции. На многих лицах застыло отвращение, а на многих других — вялое возбуждение… но во всех них угадывалось нечто общее — страх.

Однако Мусорщик не был напуган. Чего ему было бояться? Он не знал этого человека.

Он совсем не знал его.

Тем же вечером в четверть одиннадцатого Ллойд зашел в комнату Мусорщика. Он глянул на Мусорщика и сказал:

— Ты еще одет. Хорошо. Я думал, ты уже лег спать.

— Нет, — ответил Мусорщик. — Я не лег. А что?

Голос Ллойда упал почти до шепота:

— Сейчас, Мусор. Он хочет видеть тебя. Флагг.

— Он?..

— Ага.

Мусорщика охватил восторг.

— Где он? Жизнь за него, о да…

— Верхний этаж, — сказал Ллойд. — Он вернулся как раз тогда, когда мы закончили сожжение тела Дрогана. С побережья. Он уже был здесь, когда мы с Уитни вернулись. Никто никогда не видит, как он приходит или уходит, Мусор, но всегда известно, когда он покидает нас. И когда возвращается. Давай, пошли.

Через четыре минуты лифт поднялся на последний этаж, и Мусорщик с просветленным лицом и вытаращенными глазами шагнул наружу. Ллойд остался в лифте.

Мусорщик повернулся к нему.

— А ты не…

Ллойд попытался улыбнуться, но то была жалкая попытка.

— Нет, он хочет видеть тебя одного. Удачи, Мусор.

Мусорщик отвернулся. Он стоял в широком роскошном коридоре. Здесь было две двери… и одна из них, в дальнем конце коридора, медленно открывалась. Там было темно. Но Мусорщик видел силуэт, стоявший в дверном проеме. И глаза. Красные глаза.

С медленно бьющимся сердцем и пересохшим ртом Мусорщик двинулся к этому силуэту. Чем ближе он подходил, тем прохладнее, казалось, становилось вокруг него. Его загорелые руки покрылись гусиной кожей. Где-то глубоко внутри труп Дональда Мервина Элберта перевернулся в гробу и издал беззвучный вопль.

Потом вновь стало тихо.

— Мусорщик, — произнес низкий красивый голос. — Как хорошо, что ты здесь. Как это прекрасно.

Слова слетели, как пыль, с его губ:

— Моя… мою жизнь отдам за тебя.

— Да, — успокаивающе сказала тень в дверном проеме. Губы ее раздвинулись, обнажив в усмешке белые зубы. — Но я не думаю, что дойдет до этого. Входи. Дай мне взглянуть на тебя.

С блестящими глазами и лицом, застывшим, как у лунатика, Мусорщик переступил порог. Дверь закрылась, и они очутились в темноте. Страшно горячие пальцы сомкнулись на ледяной руке Мусорщика… и вдруг он ощутил покой.

— Для тебя есть работа в пустыне, Мусор, — сказал Флагг. — Великая работа. Если ты согласишься.

— Все, что угодно, — прошептал Мусорщик. — Все, что угодно.

Рэндалл Флагг обнял его опущенные плечи.

— Я дам тебе жечь, — сказал он. — Ты разожжешь большой костер. Давай-ка выпьем чего-нибудь и поболтаем об этом.

И в конце концов тот костер разгорелся на славу.

Глава 49

Когда Люси Суонн проснулась, на дамских часиках «Пульсар», которые она носила, было без четверти полночь. На востоке сверкала молчаливая зарница, там, где были горы, Скалистые горы, поправила она себя с каким-то благоговением. До нынешнего путешествия она никогда не бывала западнее Филадельфии, где жил ее сводный брат. Раньше жил.

Вторая половина двойного спального мешка была пуста, это ее и разбудило. Она было решила перевернуться на другой бок и снова заснуть — он вернется в постель, когда захочет, — а потом встала и тихонько пошла туда, где, по ее предположению, он должен был находиться, — в западную часть лагеря. Она шла бесшумно и не потревожила ни души. Кроме Судьи, разумеется; без десяти двенадцать приходилось на время его дежурства, а застать Судью Фарриса дремлющим на посту никому никогда не удастся. Судье было семьдесят, он присоединился к ним в Джолиете. Теперь их стало девятнадцать — пятнадцать взрослых, трое детей и Джо.

— Люси? — понизив голос, спросил Судья.

— Да. Вы видели…

Раздался тихий смешок, потом:

— Конечно, видел. На том же месте возле шоссе, что и прошлой ночью, и позапрошлой.

Она подошла к нему ближе и увидела раскрытую Библию у него на коленях.

— Судья, вы так испортите себе зрение.

— Чепуха. Звезды — лучший свет для такой книги. Быть может, единственный. Как тебе это: «Не определено ли человеку время на земле? И дни его не то же ли, что дни наемника? Как раб жаждет тени и как наемник ждет окончания работы своей, так я получил в удел месяцы суетные, и ночи горестные отчислены мне. Когда ложусь, то говорю: „Когда-то встану?“, а вечер длится, и я ворочаюсь досыта до самого рассвета»?

— Здорово, — без большого энтузиазма сказала Люси. — Правда замечательно, Судья.

— Это не замечательно, это — Иов. Нет ничего замечательного в Книге Иова, Люси. — Он захлопнул Библию. — «…и я ворочаюсь досыта до самого рассвета». Таков твой мужчина, о Люси, таков Ларри Андервуд.

— Я знаю, — сказала она и вздохнула. — Если бы я только могла понять, что с ним творится.

Судья, у которого имелись свои подозрения на этот счет, промолчал:

— Это не могут быть сны, — продолжала она. — Они никому больше не снятся, разве только Джо. Но Джо… он не такой, как все.