Протокол «Сигма»

– Годвин?

– Да, там написано – профессор Годвин.

Это имя застало его врасплох. Принстонский историк Джон Барнс Годвин был научным руководителем Бена, когда тот учился в колледже. И еще, понял Бен, в том, что Годвин звонил Максу, не было ничего странного: несколько лет назад, под впечатлением рассказов Бена о знаменитом историке Макс дал Принстону деньги на основание Центра изучения человечества, директором которого стал Годвин. Но почему этим двоим взбрело в голову пообщаться между собой именно в это утро? А потом Макс исчез.

– Дайте мне его номер, – сказал Бен.

Узнав номер, он поблагодарил миссис Уолш и отключился.

«Странно», – подумал он. Бен представил, что отец куда-то сбежал, ведь ему теперь известно, что его прошлое раскрыто или вот-вот окажется раскрытым. Но эту мысль он сразу же отбросил как бессмыслицу: от чего бежать? И куда?

Бен знал, что в том состоянии, в каком он находится – изможденный физически и морально, – он не может ясно мыслить. Ему совершенно необходимо поспать. Он чувствовал, что все выводы, сделанные им сейчас, далеко не самые логичные.

Он подумал: Питер знал нечто, нечто о прошлом их отца и о компании, которую Макс помог основать, и вот Питер убит.

А потом…

А потом я нашел фотографию основателей этой компании, и мой отец оказался среди них. Затем в хижине Лизл и Питера я нашел страницу из учредительного документа Корпорации. А потом они попытались убить нас обоих – меня и Лизл – и скрыть улики, взорвав дом.

Так что вполне возможно, что они… снова эти безликие и безымянные Они… вышли на моего отца и дали ему знать о том, что секрет перестал быть секретом. Секрет его прошлого или, может быть, секрет этой непонятной Корпорации? Или всего сразу?

Вероятно, так все и было, очень вероятно. И теперь они пытаются уничтожить любого, кто знает об этой компании…

Что еще могло заставить Макса так внезапно и таинственно исчезнуть?

Может быть, его заставили куда-то поехать и там с кем-то встретиться…

Бен был уверен только в одной своей догадке: внезапное исчезновение отца было каким-то образом связано с убийствами Питера и Лизл и с обнаружением документа.

Он вернулся к «Рэнджроверу», заметив в свете восходящего солнца глубокие царапины, испортившие краску на боках, и поехал обратно на Зёрингенплатц.

Поставив машину у тротуара, он уселся поудобнее и позвонил в Принстон, Нью-Джерси.

– Профессор Годвин?

Судя по голосу, старый профессор уже спал.

– Это Бен Хартман.

Джон Барнс Годвин, специалист по европейской истории двадцатого века, был в свое время самым популярным лектором в Принстоне. Хотя он давно уже отошел от дел – ему исполнилось восемьдесят два года, – но все равно каждый день приходил на работу в университет.

Бену представился Годвин – высокий, костлявый, седой, с морщинистым лицом.

Годвин был для Бена не только научным руководителем, но и в какой-то степени заменял отца. Бен вспомнил, как однажды они сидели в заваленном книгами кабинете Годвина в Дикинсон-холл. Янтарный свет и особый – смесь плесени и ванили – запах старых книг.

Они беседовали о том, каким образом ФДР[44] вовлек придерживающиеся изоляционистской политики Соединенные Штаты во Вторую мировую войну. Бен писал работу о ФДР и сказал Годвину, что его больно поразила нечистоплотность поступков Рузвельта.

– Ах, мистер Хартман, – ответил Годвин. Тогда он называл Бена именно так. – Как там у вас с латынью? Honesta turpitudo est pro causa bona.

Бен тупо посмотрел на профессора.

– Если цель хороша, – перевел профессор с лукавой улыбкой, медленно и раздельно проговаривая слова, – то и преступление есть добродетель. Публилий Сир. Этот человек жил в Риме за сто лет до Христа и сказал много умных вещей.

– Не думаю, что я с этим согласен, – заявил Бен, наивный студент, охваченный праведным негодованием. – По мне, в этих словах нет ничего, кроме оправдания обмана. Надеюсь, что я никогда такого не скажу.

Годвин внимательно посмотрел на него, кажется, он был озадачен.

– Я думаю, что именно поэтому вы и отказываетесь войти в отцовский бизнес, – многозначительно произнес он. – Вы предпочитаете остаться чистеньким.

– Я предпочитаю учить детей.

– Но отчего вы так уверены, что хотите именно учить? – спросил Годвин, прихлебывая темно-золотистый портвейн.

– Оттого, что я люблю это занятие.

– Вы совершенно в этом уверены?

– Нет, – признался Бен, – как можно в двадцать лет быть в чем-то совершенно уверенным?

– О, я считаю, что двадцатилетние совершенно уверены во многих вещах.