Протоколы сионских мудрецов

Во время войны, в 1914 г., я вернулся в Россию и был арестован, сослан в Сибирь, но осенью 1916 года уже был амнистирован и поселился в Петербурге. Там в конце 1915 г. я встретился с журналистом Мануйловым, имевшим, как это было всем известно [91] постоянные связи с Департаментом полиции. Мне удалось близко сойтись с ним и он стал давать мне разоблачения о деятельности Департамента полиции, и об общей русской политике. Его сообщения были для меня особенно важны, потому что он лично хорошо знал большинство известных деятелей Департамента полиции, в том числе Рачковского, Ратаева, Лопухина, Белецкого и т. д., а в 1916 г. он был одним из секретарей у председателя совета министров Штюрмера. Я был убежден, что он дает точные сведения. Раскрытые после революции архивы Департамента полиции и охранных отделений показали, что все данные им мне сведения были безусловно верны.

То, что Мануйлов давал мне материалы для разоблачения в то время оставалось, конечно, тайной для Департамента полиции, и ни я ни он никогда не подвергались преследованию за наши сношения. Только после революции, в 1917 г., в Чрезвычайной Комиссии, созданной Временным правительством, и я и Мануйлов давали подробные показания о разоблачениях, которые он мне делал в 1915…17 гг. Впоследствии его и мои показания были опубликованы этой комиссией.

Во время бесед с Мануйловым я по разным поводам не раз возвращался к еврейскому вопросу. Когда у нас заходила речь о «Протоколах», то он всегда отзывался об их подделке, как о чем то не подлежащем даже обсуждению. При этом, смеясь, он не раз говорил, что только идиоты могут верить в эти «Протоколы» и что ни один уважающий себя политический деятель никогда не позволит себе говорить об их подлинности. Он постоянно высказывал убеждение, — еще задолго до революции, когда о перемене режима не могло быть и речи, — что правительство никогда официально не решится признать подлинности «Протоколов» и не будет пользоваться ими для своих целей. И действительно, царское правительство никогда само не пользовалось ими и не позволяло никому из своих агентов ими пользоваться.

О своем участии в подделке «Протоколов» [92] он мне ничего не говорил, а мне в голову не приходила мысль спросить его об этом.

Мысль, что когда-нибудь о «Протоколах» будут говорить серьезно, в то время была для меня так далека, что я, сколько помню, даже не считал нужным о них специально расспрашивать Мануйлова, когда я мог с ним говорить о чем угодно. Но хорошо помню, что, хотя не в связи с «Протоколами», а в связи с моим рассказом о встречах в Париже с М. Головинским, который, как впоследствии пришлось убедиться, был тогда секретным агентом Рачковского и одним из участников в подделке «Протоколов», Мануйлов, близко его знавший, отзывался о нем, как об авантюристе, уголовном типе и тайном агенте Рачковского.

Этого Головинского я знавал лично в Париже в 1900…04 гг. Разговоров специально о «Протоколах» с ним я не помню, но он постоянно мне говорил о существовании мирового заговора евреев и об их связи с крайними революционными партиями в Европе, которыми они пользовались для своих целей.

Я смотрел на Головинского, как на способного писателя. Он хорошо был знаком с французскими журналистами. От нас, эмигрантов, он скрывал свои связи с Рачковским и старался всячески пролезть в нашу среду. Но об его отношении к тайной полиции и, в частности, к Рачковскому мы все таки догадывались и потому относились к нему по меньшей мере, как к опасному человеку, от которого лучше быть подальше.

Как тайный политически агент Рачковского, Головинский, конечно, мог оказаться очень полезным для него при фабрикации «Протоколов», благодаря своим связям с французскими антисемитами.

С. П. Белецкий.

Особенно памятны для меня беседы о «Протоколах» с одним из крупных деятелей Департамента полиции, бывшим его директором и товарищем министра внутренних дел (1910…1916 гг.) — С. П. Белецким.

При большевиках я был арестован в Петербурге в первый день их переворота, 25 октября (7 ноября) 1917 г., и оставался у них в тюрьме до мая 1918 года. За это время мне несколько месяцев пришлось сидеть в одной камере с Белецким и близко с ним сойтись.

Беседы наши велись откровенно. Одинаковое наше положение нас сближало. Он и я — мы оба были на положении смертников. У него, поэтому, не было оснований ни скрывать что-нибудь, ни тем более говорить неправду о давно прошедшем. Я знал, что в свое время он принимал активное участие в подготовке в 1913 г. в Киеве процесса Бейлиса, по обвинению его в ритуальном убийстве, и много расспрашивал его и об этом деле, и вообще об отношении правительства к еврейскому вопросу.[93]