Процесс

Очень давно кто-то (кажется, Иоффе), вернувшись из-за границы, рассказывал ему о только что там изданной книге одного, никому не известного польского еврея. Иоффе книгу, разумеется, хвалил, но даже из его пересказа было видно, что она совсем глупая. Служащего из банка арестовывают, но почему-то оставляют на свободе и обвинения никакого не предъявляют. Ты себе радуйся, так нет, служащий этот сам все время разыскивает суд (какой-то тайный, вроде Особого совещания) и лезет ему на глаза. Так что они правильно сделали, что служащего этого в конце концов зарезали. И еще одно в книге этого польского еврея было правильно: служащего арестовали не в банке, где он был начальником, а дома, когда он еще спал. И служащий думает, что, может быть, ничего бы с ним не случилось, если бы его не застали врасплох. И его они тоже застали врасплох. В кабинете бы с ним ничего не случилось. Надо было вообще жить в кабинете. А теперь вот они ведут его сюда уже арестованного. И это больше не его кабинет...

Будто в подтверждение его мыслей конвоиры от дверей кабинета стали забирать влево, не только еще более отдаляясь от находившегося справа под окнами письменного стола, но и обходя стороной длинный стол для заседаний. В конце концов они усадили его в одно из приставленных к левой стене жестких кресел и сами остались стоять по бокам. На расширенных совещаниях у левой стены обычно садились министры поплоше или вызванные для разноса генералы. И теперь он от них ничем, кроме конвоиров, не отличался. Кабинет заполнился людьми в форме. Их набралось человек шестьдесят или семьдесят. Даже на самые расширенные совещания сюда столько никогда не приглашалось. Кроме того, тогда здесь царил порядок: все сидели у длинного стола или на расставленных вдоль стен жестких креслах, вставали, только когда докладывали. Движение было его исключительным правом, и, пользуясь им, он непрерывно расхаживал между собственным письменным столом и дверью, не имея никого за спиной: хотя у правой стены тоже стояли кресла, занимать их никому не дозволялось. Считалось, что, когда он долго находится без движения, у него начинают болеть ноги: застаивается кровь. Ноги и правда побаливали, но прогуливался он не из-за этого, а потому, что вынужден был постоянно подчеркивать свое исключительное право на движение.

Теперь все было наоборот: он сидел неподвижно, а люди в форме сновали по его кабинету. Исключая, естественно, конвоиров. Но он отметил это без раздражения: они стояли, а он (единственный!) сидел и тем все равно утверждал свою исключительность. Несмотря на размеры кабинета, людей было так много, что они нередко друг другу мешали, сталкивались между собой, роняли на пол папки с бумагами или стопки книг. Дверки всех шкафов были распахнуты, их полки очищали, а извлеченные предметы переносили на длинный стол для заседаний и там, свалив, начинали рассматривать.

Нараставший беспорядок, спору нет, вызывал у него отвращение, но размеры операции в некотором смысле его увлекли. Он никогда еще не был свидетелем такого грандиозного обыска. Вообще, видел, как это делалось, только до революции. Жандармский офицер, даже не скинув шинели, брезгливо перебирает брошюры на хромоногой этажерке; пара вспотевших городовых заглядывает под матрацы и тычет кулаками в подушки. Даже в Петербурге это выглядело провинциальным. Он понимал, конечно, что у Ягоды или Ежова был совсем другой размах, но был уверен: даже к Зиновьеву и Каменеву столько людей не посылали. Его вдруг заинтересовало, в каком чине состоит офицер, руководящий обыском. Некоторое время он не мог его выделить из общей массы, но спросить конвоиров так и не решился. Наконец различил генеральские лампасы, и его напряжение спало. Человек в лампасах был представителен, но обладал каким-то неприятным рыбьим лицом, лысоватым черепом и пустыми навыкате глазами. Прежде он генерала этого никогда не видел. Но оскорбительным было не то, что прислали совсем чужого человека, а что был он, как оказалось, всего-навсего генерал-майором. «Мог бы и Абакумов пожаловать»,— пробормотал он зло. И сразу себе возразил: «Нет, не мог». Возразил, по-видимому, громко, потому что оба конвоира удивленно на него посмотрели. Как же было прийти Абакумову, если Абакумов его страшился и ослушаться не смел? А такой страх — это уже навсегда. И уверенность, что он продолжал внушать страх самому замминистра государственной безопасности, как-то примирила его с рыбьеглазым генерал-майором.