Процесс

Он стал внимательнее присматриваться к его действиям и, хотя не мог расслышать, какие распоряжения генерал давал подчиненным, старался их разгадать, исходя из того, к каким шкафам тот посылал своих людей и на какие ящики указывал им пальцем. Сама собой явилась мысль: а что же генерал этот, собственно, ищет? Жандармы с городовыми в свое время искали запрещенную литературу и оружие. Но у него запрещенной литературы нет. Есть, правда, где-то в столе браунинг... И похолодел, ибо не помнил, имеется ли у него на этот браунинг официальное разрешение? Впрочем, это ерунда какая-то! Зачем ему, ЕМУ, разрешение?

В это время один из офицеров добрался, наконец, до ящиков письменного стола. И тут он в самом деле понял, что браунинг не имеет ни малейшего значения в сравнении с тем, что лежит в верхнем левом ящике, за который офицер как раз потянул. Это были те величайшие государственные секреты, знание которых удесятеряло власть посвященного, но и разрушало ее, как карточный домик, если в секреты проникал посторонний. Он злорадно ухмыльнулся, сообразив, что ящик заперт, а ключ лежит в левом верхнем кармане его форменного кителя. Ящик, однако, поддался, и офицер извлек из него ту самую зеленую папку, в которую ни под каким видом не смел заглядывать. И еще раньше, чем подумал, что этому следует непременно воспрепятствовать, он понял, что воспрепятствовать этому нельзя. Оставалось одно: ждать, когда недоразумение с его арестом разрешится, и тогда поскорее расстрелять всех, включая и рыбьеглазого генерала, и этого открывшего ящик офицера, и всех их родичей до седьмого колена, потому что никогда нельзя знать кто, кому и как сумеет проговориться.

Между тем офицер развязал тесемки на зеленой папке, раскрыл ее и попробовал углубиться в чтение. Но содержание папки офицера, очевидно, не заинтересовало: он зевнул, широко и откровенно, потом брезгливо, почти как делали это жандармы, пощупал некоторые листочки, захлопнул папку и, даже не завязав, швырнул на ближайшее окно. Но сделал это неловко: папка свалилась на пол и, хлопнув, надо думать, рассыпалась, потому что из-за левой тумбы письменного стола выглянул желтоватый бумажный уголок.

Теперь офицер переключил свой интерес на ящики правой тумбы. Подергал самый нижний, но тот оказался запертым. Офицер встал, и он подумал, что сейчас подойдет к нему — за ключом. Он уже не помнил, что лежало в том ящике, знал только, что ничего важного там нет, и не мог объяснить себе, зачем его запер. Офицер к нему, однако, не подошел, а, сходив в приемную, принес какую-то длинную металлическую штуковину, засунул ее в щель над ящиком и довольно ловко выломал замок. Потом выдвинул ящик и стал в нем копаться. И вдруг замер. «Наверное, браунинг нашел»,— подумал он, хотя и знал, что браунинг лежит в каком-то из ящиков левой тумбы. Только когда офицер, на лице которого появилась какая-то странная кривая улыбка, обернулся и стал искать его глазами, он вспомнил, что было в том ящике: порнографические открытки, которые Вячик еще в войну привез ему из Нью-Йорка. Он и тогда нехотя их рассматривал, лишь изредка вынимал, делая это только потому, что качество цветных фото было уж очень хорошим, много выше натурального, а теперь и вовсе этого не делал: женщины его больше не интересовали. Оттого и позабыл об этих открытках...

Офицер разложил их на письменном столе, вроде как пасьянс, и стал подзывать тех, что как раз случались рядом. Они столпились у стола, тыча пальцем то в ту, то в другую открытку, а некоторые, похохатывая, поднимали какую-нибудь открытку к самым глазам. В конце концов военных у стола набралось так много, что он уже ничего не видел, кроме их спин и затылков, пребывающих в нервном движении. Подошел и рыбьеглазый генерал. Перед ним расступились, но не сразу и будто неохотно. Он стоял долго и смотрел, но руками ничего не трогал. Потом что-то сказал офицеру, который открытки нашел. Офицер их собрал и вручил генералу. Генерал сунул открытки в карман галифе.

В книге того польского еврея, о которой рассказывал Иоффе, была одна смешная подробность. Он потому ее и запомнил, что нашел смешной: ведь ему редко что-нибудь казалось смешным. А рассмешило его то, что люди, которые арестовывали служащего, съели его завтрак. Теперь и он попал в похожее положение. Только смешно ему не было. И он подумал о том, как приятно будет узнать, что все они уже расстреляны. Еще суетятся, а все равно уже почти мертвецы!

Может, и не такая глупая была эта книга, просто Иоффе глупо рассказывал? Даже и в том, чтобы арестованного пока отпустить, есть серьезный смысл. Разве не так поступал он с Бухарчиком и Рыковым, когда велел в 37-м написать в газетах, будто следствие по их делу прекращено?

— Что это такое?

Он испуганно, почти постыдно вздрогнул, потому что не заметил, как офицер, рывшийся в столе, к нему подошел. Тот держал в руке медальон и улыбался уже не криво, а неуверенно, даже, кажется, чуть смущенно.

— Медальон,— ответил он голосом глухим и сиплым от долгого молчания.

— Вижу, что медальон. А как он у вас открывается?