Процесс

Кроме тахты, в обстановку кабинета не вписывался еще один предмет — малоприятный, но здесь очень нужный: тюремная параша. Впрочем, и тут к нему проявили какую-то нетюремную заботу. Помимо большого ведра с крышкой (в царских тюрьмах оно было деревянным, а здесь — жестяным), имелся еще и грубо сколоченный стул с овальным отверстием посреди сиденья. Под ним ведро и стояло. Этот светлый сосновый стул, конечно, нарушал стиль здешней мебели цвета темного ореха, но был удобен для него — человека немолодого и с давних пор избалованного хорошим туалетом.

В остальном в кабинете ничего не тронули: ни покрывавшего паркет мягкого бордового ковра, ни длинного стола для заседаний, отделившегося теперь от стола письменного и нелепо торчащего посреди комнаты, ни клубных кресел у курительного столика, стоящих у правой стены, ни даже больших напольных часов с маятником.

Не успел он о них подумать, как они прозвонили. Один раз. Но это не мог быть час ночи, так что, значит, была половина. Только он не знал, половина чего, потому что не мог при лунном свете разглядеть стрелки часов, стоявших довольно далеко, слева от двери. Ему была видна лишь медно поблескивавшая дуга качающегося маятника. Он пошевелил пальцами левой усохшей руки, чтобы восстановить кровообращение. Усохшая рука часто теряла чувствительность, и это отвлекало, мешало думать, а ему надо было подумать.

Он как будто достиг идеала: живет в кабинете, где с ним ничего не может случиться. Но поздно достиг, потому что уже арестован. А почему, позвольте вас спросить, поздно? Что, собственно, с его арестом изменилось? Не в личной его жизни (в ней, конечно, кое-что изменилось, хотя и не так много, как кажется), а в мире, который он построил. Что, разве к власти пришли другие люди, с совсем другими взглядами на социализм, на капитализм, на космополитизм, на врагов народа? Нет, никто и ничто иным не стало. Государственного переворота не произошло. Вот если бы было покушение, тогда был бы и переворот. А арест — это значит, что все по закону, его закону, им раз и навсегда установленному.

Могут сказать: «Сталин потерял власть». Ложь! Подлая ложь разных хлюпиков! Кто больше, царь или бог? Так вот, пока управлял повседневно, он был только царем, который строит недолговечный мир, тот, что вместе с царем и кончается. А про бога что в библии сказано? Что он шесть дней создавал мир, а на седьмой день отдыхал. А почему про восьмой день ничего не сказано? А потому, что говорить было нечего: бог за работу больше не принимался, он за те шесть дней все уже сделал, все построил, все завершил.

Ошибается тот, кто думает, что бог и после этого оставался на службе. Что ни один волос не упадет ни с чьей головы без божьего попущения, нельзя понимать так, как толкуют церковники. Будто бог сидит там на небе, за всем следит и во все вмешиваться уже не нужно: он определил направление, дал закон, сообщил толчок, и мир вертится по заданной орбите, не смея с нее сойти.

Вот и Сталин теперь может превратиться в отдыхающего бога. И богом останется, даже если умрет. Но он никогда не будет мертвым богом. Мертвые боги — это те, которых почитают, но которым не следуют. Арестовав его, они, может быть, на какое-то время даже перестанут его почитать. Повалят его статуи (даже ту, гигантскую, на Волгодонском канале), переименуют города, заводы, колхозы. Сволочи, конечно, и жаль, если не удастся их за это расстрелять. Но главного — построенного Сталиным мира — им все равно не уничтожить. Да они и пытаться не станут, потому что это и их мир, такой же их, как и его. Но построил этот мир он один — для них, хоть и против их воли. Он знал, что им нужно, лучше их самих знал, что им нужно. И теперь они еще не поняли, нет, что им нужно, но уже и не могут жить иначе, в другом мире, не в силах, и, главное, не смеют от мира этого отказаться, от мира, ставшего их вторым «я»...

Он разволновался и ему больше не лежалось. Он откинул одеяло, встал, покряхтывая, с тахты и пошел к среднему окну — как был, босиком и в исподнем, слегка поджимая левую усохшую руку. Все еще было темно, и все еще против окна стояла полная луна. За окном он увидел круглую площадь с черным памятником. По уходящей вниз от широкой освещенной улице как раз поднялась большая машина и, осветив памятник огнями своих фар, объехала его. Он догадался, что глядит на площадь Дзержинского и памятник Дзержинскому с высоты четвертого или пятого этажа.

Дзержинский... один из мертвых богов... Впрочем, какой он бог, просто так, служка...