Провал крестового похода. США и трагедия посткоммунистической России

• Начиная с 1991 г., российская действительность представляла собой самый жестокий правительственный кризис мирного времени в XX веке; упадок сельского хозяйства, во многом превосходящий тот, что случился в начале 30-х гг. по вине сталинской коллективизации; беспрецедентная зависимость от импорта (в особенности, продуктов питания и лекарств); благополучие 2–3-х «потёмкинских» городов на фоне нищеты и полунищеты 75% населения; большее количество сирот, чем было после Второй мировой войны, стоившей Советскому Союзу 30 млн. жизней; превращение из супердержавы в государство-попрошайку, существующее на иностранные займы и терзаемое, согласно сообщениям российской прессы, «голодом, холодом и нищетой», чьи отдалённые районы «с ужасом ждут приближения зимы»^{57}. А американские учёные и журналисты называют всё это реформой, замечательным прогрессом и примером успеха.

По всем значимым критериям Россия в 90-е гг. имела худшую среди развитых стран экономику и при этом получила титул самого перспективного рынка. Мало того, этот рынок был назван свободным рынком, несмотря на то, что форма и характер сделок на нем определялись не столько законами конкуренции, сколько президентскими указами, а главным способом разрешения споров являлось заказное убийство, и даже несмотря на то, что один из самых пылких его сторонников признал, что «основы рыночной экономики остаются неведомыми» в России^{58}.

• Экономическая система, в которой отсутствуют законы о национальном богатстве и собственности, а утечка капитала за границу во много раз превышает вложения в собственную экономику; система, которая является одной из самых коррумпированных в мире, — эта система именуется капитализмом. Российские граждане, получившие наибольшую выгоду от распродажи государственной собственности и расхищения общественных благ (просто «грабители», по мнению многих сограждан), почитаются «благородными разбойниками», баронами грабежа, словно они русские Рокфеллеры и карнеги, заложившие основы национального достояния. Заведения, которые отмывают деньги, почти не имеют крупных вкладчиков и не дают кредитов на развитие бизнеса или приобретение жилья, почему-то называются банками, а предприятия, существующие за счёт государства и целиком зависящие от его прихотей, — приватизированными предприятиями. (В апреле 2000 г. будущий премьер-министр путинского правительства признался, что большинство банков в России «никогда не были банками в полном смысле слова»)^{59}.

• Приватизация, провозглашённая великим достижением реформы, требует отдельного разговора. Пока мелкий бизнес в России отчаянно борется за выживание во враждебной ему государственной и экономической среде (в 2000 г. в сфере мелкого бизнеса было занято всего 870 тыс. человек), тысячи крупных приватизированных предприятий якобы представляют новую капиталистическую экономику. В середине 90-х гг. учёные и журналисты заверяли читателей в том, что «русский Приватизационный центр… помогает превратить государственные предприятия в частный прибыльный бизнес». В конце 90-х гг. мы узнали, что производительность этого «бизнеса» составила лишь половину от того, что давали государственные предприятия. В немалой степени это было вызвано тем, что приватизация зачастую оборачивалась «прихватизацией»^{60}. Само слово «частный» в России необязательно означало «негосударственный» или «автономный». Основатель одного из крупнейших банков, к примеру, как-то назвал премьер-министра «мой хозяин» и добавил лишь с долей иронии: «Я ничем не владею — я лишь арендую».

«Финансовые группы сегодня, — поясняет российский учёный, — самым непосредственным образом зависят от государственных интересов и бюджетных ресурсов». А один авторитетный российский политолог считает, что правительство, если захочет, может уничтожить олигархов в одну минуту. Таким образом, даже крупнейшие «частные» собственники (а может быть, тем более они) готовы в любой момент покинуть страну, как только государство решит прервать с ними «договор» аренды. Недаром один экономист написал в 2000 г., что «приватизация в России была в большей степени формальностью, нежели настоящей реформой»^{61}.

• Другие достижения реформы носят ещё более причудливый характер. До середины 1998 г. невыплата правительством пенсий, зарплат и пр. вкупе с грандиозной системой краткосрочных обязательств, процент по которым подчас выражался трёхзначным числом, оказывается, были победой над инфляцией. (Работа без оплаты навевает мысли об однокоренном слове «рабство», или «крепостничество», как это называлось в царской России)^{62}. Российский рубль, вплоть до 1998 г. искусственно удерживаемый на уровне четверти от его реальной цены, в основном за счёт вливаний миллионов долларов МВФ, получил статус стабильной валюты^{63}. Система бартерных сделок, или демонетаризация, в рамках которой совершалось более половины всех экономических сделок в стране, без тени иронии, была названа монетаризмом. А растущая дестабилизация ядерной страны получила название макростабилизации.

• Картина посткоммунистического общества, нарисованная американскими журналистами и учеными, тоже во многом носила вымышленный характер. Широкие, высокообразованные и потенциально способные к предпринимательской деятельности, круги советского среднего класса подверглись децимации «шоковой терапией» начала 90-х гг. Затем возникла узкая, сравнительно хорошо оплачиваемая прослойка молодых людей типа американских яппи, которая являлась островком благополучия и достатка в море всеобщей бедности. Однако, во-первых, это благополучие было временным, так как поддерживалось иностранными фирмами и их представительствами, в основном в Москве, а во-вторых, среди представителей этой прослойки не было ни крупных собственников, ни высокообразованных профессионалов: врачей, преподавателей, учёных и др. К тому же, финансовая катастрофа августа-сентября 1998 г. почти полностью уничтожила даже эту прослойку. И это всё было названо созданием среднего класса в России^{64}.

В том же духе, мизерный процент граждан, обретших благополучие в эпоху ельцинизма и демонстрировавших американизированный стиль мышления и поведения, вдруг оказался гражданским обществом (исключительно идеологическая, а не социологическая категория, призванная включать или исключать практически всё, что угодно). Остальным гражданам оставалось лишь сожалеть, что им не достался столь высокий статус^{65}. Бедняки же, которых один ведущий экономист и даже сам президент Путин назвали «проблемой №1» страны, вообще редко удостаивались упоминания. Неудивительно, что пресловутые московские супермаркеты больше смахивают на «музеи, куда люди заходят поглазеть, а не купить»^{66}.

• Контроль и манипулирование всеми этими процессами 90-х гг. XX века было всего лишь замаскированной формой российского авторитаризма, названной, однако, политической реформой и демократизацией. Эта «демократизация» явила нам монархоподобного президента, правившего, в основном, с помощью указов, и не считаясь с парламентом, напуганным судьбой своего разогнанного предшественника. Впрочем, президент и сам чувствовал себя настолько небезопасно, что всё более полагался на офицеров госбезопасности, назначаемых премьер-министрами. В конце концов, он ушёл в отставку, но лишь после того, как назначил своим преемником главу бывшего КГБ и получил гарантии своей неприкосновенности в случае преследования. Вся эта декорация получила название конституционной демократии, даже несмотря на то, что политические последствия её были настолько неопределённы, что бывший министр внутренних дел не исключал возможности кровавого «индонезийского или даже албанского варианта»^{67}. (Похоже, все забыли российскую политическую историю, в которой было много конституций, но не было конституционализма).

Поддержку президенту оказывали (или не оказывали, в зависимости от олигархических интересов) в большой степени контролируемые, купленные или имеющие иные рычаги контроля средства массовой информации, именуемые свободной прессой. (В этой связи, один российский ученый назвал Ельцина не столько гарантом демократии, сколько гарантом олигархии) За пределами столицы отношения Кремля с полуфеодальными княжествами, которые в течение 90-х гг. не раз отказывались соблюдать конституцию, платить налоги, вводили ограничения на экспорт важнейших товаров и грозили введением собственной валюты, получили название федерализма. Характер этого «федерализма», больше напоминавшего потёмкинские деревни, был в полной мере продемонстрирован в 2000 г. Столкнувшись с перспективой обрести в лице Путина сильного лидера, способного лишить их голоса в парламенте, уменьшить их власть в регионе и восстановить традиционный контроль Москвы над провинцией, многие прежде «независимые» губернаторы поспешили капитулировать^{68}.

• В завершение этого перечня приведем пример, ещё более впечатляющий. Никогда прежде антизападные настроения в России не были столь сильны, как в конце XX века. В 1998 г. американская торговая палата в Москве советовала американцам не афишировать свою национальную принадлежность во время демонстраций протеста. Лидеры, по определению олицетворявшие американские ценности в России, — Ельцин и его «младореформаторы», в первую очередь, пользовались наибольшим презрением в стране. 96% опрошенных россиян, включая заведомо проамерикански настроенную молодёжь, назвали натовские бомбардировки в Югославии, в которых американцы играли первую скрипку, «преступлением против человечества». В 2000 г. примерно 81% россиян был уверен, что американская политика в целом носит антироссийский характер, и даже те, кто был настроен прозападнически, полагали, что «железный занавес» вновь опускается на границы страны. И это притом, что российский «переход» объявлялся синонимом вестернизации, присоединения к Западу^{69}.