Провансальский триптих

Пение смолкло. Слышно стало потрескивание факелов, где-то очень далеко шумел город, зачирикали разбуженные птицы.

Наступил главный момент обряда: la mise à mort[246]. К лежащему на земле кресту толстой веревкой привязали человека в черном растянутом свитере и терновом венце. Дождь прекратился. Колеблющиеся огоньки лампад на надгробных плитах придавали сцене распятия театральный пафос. Крест подняли, нижний конец укрепили в гнезде, вырубленном в скале; опутанное веревкой тело безвольно свисало с перекладины. Вдруг, в больно давящей на уши тишине, где-то на горизонте ночное небо разодрала молния. Все замерло, застыло, будто земля на бегу столкнулась с невидимой преградой и резко остановилась. Продолжалось это не дольше минуты, а может, всего несколько секунд, но исподволь копившееся напряжение парализовало меня, будто ударом тока.

И тотчас же земля возобновила свой бег. Крест был положен на землю, молодого человека поспешно от него отвязали, и теперь, бледный, безмолвный, он стоял среди участников обряда напротив освещенного изнутри свечами входа в церковь Святого Гонората. Возглавлявший процессию священник запел гимн на провансальском языке; к нему присоединились почти все собравшиеся — видимо, многие знали этот язык. Торжественная мелодия, неторопливо отдаляясь, исчезала в аллее, окаймленной саркофагами римских сановников и вестготских вождей. Факелы гасли один за другим; хотя лампады в раскопе продолжали гореть, становилось все темнее. Mysterium paschale заканчивалась.

Опять я увидел рядом с собой тень и услышал уже знакомый хрипловатый шепот:

— Вечная потребность в искуплении путем жертвоприношения… Как же глубоко в нас засела эта жажда искупления! Ни одна религия никогда не преуменьшала роли чувства вины и никогда не отказывалась… как бы это лучше сказать? — от утонченных форм шантажа, использующего понятие греха. Если вы заметили, даже здесь, когда жертва всего лишь символ, после минуты экстаза у людей какой-то смущенный вид, они избегают смотреть друг другу в глаза, словно только что позволили совершиться преступлению. Нет ничего интимнее смерти. Нельзя устраивать из нее спектакль. Возмутительно!

Вы собираетесь в воскресенье на корриду? В конце концов, это тоже своего рода обряд, и, когда нет ничего другого, нужно его сотворить, хотя бы из пустоты. Мне иногда кажется — пускай это и звучит кощунственно, — что смерть замученного человека и смерть замученного животного находятся в одном метафизическом пространстве. Смерть уготована всем, только животному — якобы из-за отсутствия у него души — не обещано ни воскресения, ни вечной жизни.

В Фонаре мертвых погас свет. Я шел вместе со всеми к выходу мимо позднесредневековой усыпальницы патрицианской семьи Порселе с изображением поросенка[247] на гербовом щите, мимо монументального мавзолея консулов Арля. В толпе никто не разговаривал.

Под ритмичное шарканье подошв анонимных участников ночного марша откуда-то издалека, словно из другой жизни, возвращались воспоминания о школьном чтении «Энеиды», восторг и страх, сопутствовавшие первому соприкосновению с поэзией; на фотопластинке памяти проступали слова:

Шли вслепую они под сенью ночи безлюдной,
В царстве бесплотных теней, в пустынной обители Дита, —
Так по лесам при луне, при неверном свете зловещем,
Путник бредет…[248]

Около развалин церкви Святого Цезария кто-то забирал у выходящих за ворота некрополя погашенные факелы.