Все это безвозвратно погибло. Отстроенные на скорую руку дома были некрасивы, выглядели претенциозно и дешево. В соответствии с идеологическими установками отцов города они предназначались в основном городской бедноте, которую стали постепенно вытеснять еще более неимущие иммигранты, в основном из Северной Африки. Но даже самыми благородными лозунгами не прикроешь вычурную уродливость…
Целые десятилетия новый район оставался инородным анклавом. Жители других районов неохотно туда наведывались. Казалось, нарушены какие-то тонкие механизмы социального гомеостаза, оборваны нити, связывающие разные части городского организма. Однако время делало свое: город постепенно поглощал поврежденную ткань, рана заживала. Часть домов перестроили, на прежнее место возле уцелевших остатков крепостных стен вернулись еженедельные рынки, выросли новые деревья, розы и плющ увили стены; по субботам на выложенных гравием площадках снова играют в петанк. Гений Юга довершил сделанное: искалеченный район ожил.
Я сижу на террасе
В глубине почти пустого зала сидит за столиком девушка в мини-юбке, с большой, обшитой серебряными монистами сумкой на длинном ремешке, и мужчина в выцветших джинсах и черной футболке с надписью на спине; на лбу у него темные очки. Мужчина курит, пряча сигарету в кулаке. На волосатых предплечьях татуировка, на левом запястье золотые часы. Пара ссорится (говорят по-русски), оба очень возбуждены, звучат бранные слова. Речь идет о деньгах, которые девушка отдала не тому, кому должна была отдать. В какой-то момент она резко встает, хочет уйти, но мужчина хватает ее за руку, заставляет сесть. Девушка плачет, громко всхлипывая; наконец умолкает. Еще несколько фраз, произнесенных мужчиной уже гораздо мягче, и мир восстановлен.
За ними молча наблюдает прислонившиийся к дверному косяку официант.
А у меня перед глазами сцена из письма Винсента: время вернулось на столетие назад.
Отель
— Из Школы изящных искусств?
Старый господин смотрит на меня поверх съехавших на кончик носа очков-половинок. Под слезящимися глазами мешки, руки усеяны темными пятнышками.
— А кого вы там знаете? Профессора Филиппа Форе? Ах, вы там преподаете… Ну хорошо. Надолго? Громче, пожалуйста… Я плохо слышу. Этот шум с улицы… Запишитесь, пожалуйста. Вот здесь…
Подсовывает мне большую книгу. На красной коже тисненная золотом надпись:
— Гостевая книга, которую вели сестры Марк
Гостиница старая, давно не ремонтировавшаяся. Обои помнят межвоенные (если не более ранние) годы. Обивка тяжелых кресел выцвела: красная когда-то ткань теперь грязно-розовая, прежний цвет сохранился только на сгибах. Круглые деревянные столы; на темных фанированных поверхностях светлые пятна — следы от стаканов и бокалов. Вытертый ковер, прикидывающийся бухарским. Лестница на второй этаж выстлана дорожкой, тоже вытертой, придерживаемой латунными прутьями. Рядом лифт в затянутой ажурной металлической сеткой шахте. Кабина из кованого железа украшена в стиле столь милого французскому сердцу ар-нуво, следы которого где только не видишь: в мелких предметах повседневного обихода, в малых архитектурных формах, даже в кузове производившегося до восьмидесятых годов «ситроена 2CV».
Лифт устацовлен в 1929 году. В 2003-м его включили в список охраняемых государством объектов. На ажурной решетке табличка:
На стенах фотографии: маленькие, большие, с паспарту и без, в деревянных, алюминиевых, светлых или темных рамках — сразу видно, что оправляли и развешивали их в разное время, любовно, как семейные реликвии.
На фотографиях самолеты — в воздухе, на летном поле, перед ангаром:
Самолет
Пилот, опирающийся о крыло, — вероятно, Жан Мермоз.
Фотография в салоне гостиницы