Провинциал

— Привет гиганту прессы! — басом сказал Шебутыкин. — Ты не дремлешь. Теперь твой долг — сделать галерею портретов лучших людей нашего класса. Можешь начать с меня.

— Почему это с тебя? Вань, нарисуй меня, нарисуй, а? — подбежала к Ване Лена Станкевич. — Я тебе, знаешь, я тебе книгу подарю — рисунки Шишкина!

— Вань, Вань, меня нарисуй… — неслось со всех сторон. Ваня даже растерялся, но роль художника была ему чрезвычайно приятна и льстила в высшей мере.

На перемене к нему подошла Нина.

— А меня? — спросила она, краснея. — Только я не собираюсь дарить тебе Шишкина или что-нибудь в этом роде.

— Тебя?.. — спросил Ваня осевшим голосом. — Ты тоже хочешь?

Нина кивнула и, взяв его за рукав пиджака, тихо сказала:

— Только меня первой… А лучше — других совсем не рисуй. Хорошо?

— Ладно. Попробую. Сеансы…

— Что-что?

— Будешь ходить на сеансы. — Ваня удивился своей неожиданной смелости. — После уроков… останемся…

— Это зачем еще?

— Ну, рисовать…

— Я не могу ни сегодня, ни завтра, вся неделя у меня занята, знаешь, музыка, а потом — родственники приехали. Может, потом? Попозже? Но мне самой интересно, что получится, ой, я прямо умру от любопытства! Или остаться? Как думаешь? А? Ладно, останусь, только ненадолго. И смотри, чтобы никто не знал, а то будут потом… — Она махнула рукой.

Когда уроки окончились, Ваня вместе со всеми вышел из школы на улицу, прошел десятка три шагов и незаметно свернул за угол, пролез в щель в заборе, через заднее крыльцо проник в школу.

Задыхаясь, помчался по лестнице на третий этаж. Ваня был очень доволен своей конспирацией, он сделал все, как велела Нина, и вышло так ловко, что никто не успел заметить, куда он девался.

Нина стояла у двери класса, нетерпеливо подергивая кончик косы.

— Сколько можно ждать?

— Я же тайно, чтоб никто не знал! — громко шепнул Ваня, словно кто-то мог услышать его в пустом коридоре. — Ну? Никого нет. — Он втолкнул Нину в класс, секунду подумал и запер дверь на ножку стула.

— Открой! — Нина нахмурилась. — Открой, тебе говорю!

— Чтоб никто не зашел…

— Пусть заходят. Открой! — Нина неожиданно толкнула его кулачком в грудь, он отступил на шаг, уперся спиной в стул: «Ты что!» — и совсем близко увидел испуганные Нинины глаза, нежную ямочку на подрагивающем подбородке, ее прерывистое дыхание касалось его лица. — Пусти! Пусти! Пусти, противный! — заколотила она по Ваниным плечам.

Ваня зажмурил глаза. Было сладостно принимать эти удары. Он стоял, улыбался и радовался ее бессилью, ее испугу. Ему хотелось, чтобы так продолжалось всю жизнь…

Но ножка стула выскользнула из дверной ручки, стул с грохотом упал на пол, ударил Ваню по ногам, Нина отшвырнула его, распахнула дверь.

Ваня долго слушал удаляющийся дробный стук девичьих каблучков, растерянно улыбался и думал: «Сумасшедшая… Чего это она? Сама же просила нарисовать».

9

— Мне некогда, я работаю, поедем завтра.

— Но ведь мама ждет сегодня… Она так радуется, когда мы приезжаем.

— Все это так, брате, но один день ничего не меняет. Я должен работать! Понимаешь, боюсь расплескать то, что у меня есть, здесь вот сидит.

— Поедем, Егор, потом нарисуешь.

— Вот болван! Объяснил же… Не приставай! Надоело! Поезжай сам…

Желтый больничный корпус сиял по всему фронтону солнечными пятнами, стекла горели, слепили глаза, казалось, что больница — раскаленный ком, но внутри было прохладно и сумрачно, в пустынном коридоре гулко звучали Ванины шаги.

— Это ты! — Елена Ивановна сидела на кровати в бумазейном голубом халате в белый горошек, на коленях ее лежали два вскрытых почтовых конверта.

Ваня не крикнул, как обычно, «здравия желаем!». Молча поцеловал мать в седеющий висок, улыбнулся.

— А где Егор? — спросила Елена Ивановна встревоженно. — Почему ты один? Что случилось?

— Нет, нет, ничего, — Ваня успокаивающе погладил мать по руке, — просто он занят, у него срочная работа.

— Срочная работа?

— Ну да.

— Какая у него может быть срочная работа? Он что, устроился куда-нибудь подрабатывать? Так это не нужно — мне присылают зарплату, у него — стипендия, на эти деньги вдвоем вполне можно прожить. — Елена Ивановна заволновалась, на ее впалых щеках выступили красные пятна. — А мне ничего не сказал.

— Да нет, ма, — Ваня поморщился. — Он рисует… И потом у него вдохновение.

— Ах, вдохновение… Да-да, конечно, ему это нужно. — Елена Ивановна положила руку на Ванино плечо, и Ваня удивился: он совсем не почувствовал ее тяжести. За последние месяцы мать похудела, глаза провалились в темные ямки глазниц, но даже оттуда, из глубины, они все еще сияли, как два маленьких зеркальца, и, казалось, жили своей, отдельной от тела жизнью. До тоскливой боли в груди Ваня вдруг почувствовал, как он любит эти бесконечно родные, ясные глаза. Захотелось сказать матери что-то особенное, чего никогда еще не говорил, чтобы она сразу поняла всю меру его любви к ней, не меру, нет, меры не было, и вот об этом он хотел ей сказать. Хотя как скажешь об этом?..

Ваня обнял худые, острые плечи матери, осторожно поправил подвернувшийся воротничок халата.

— Знаешь, на улице прямо лето! — сказал он. — Тебе можно выходить? Пойдем погуляем!