Провинциал

С этого дня в Ваниных чувствах к Егору зародилась маленькая, едва заметная червоточинка. Хотя через день брат поехал к матери и потом ездил часто, Ваня не мог простить ему, как он решил, т о г о  предательства. Внешне их отношения оставались прежними, Егор вряд ли о чем и догадывался. Правда, Ваня стал более молчалив, но у Егора не было времени, чтобы обращать на это внимание: он много работал, слушал в институте лекции, к тому же у него были две девушки — одна в Москве, другая в родном городе, с одной он встречался, другой писал письма, а тут иногда профессор приглашал к себе домой на чашку чая. Естественно, Егору было не до Вани. Хотя иногда он хлопал Ваню по плечу и бодро спрашивал: «Как дела? Все еще висит твоя газета?»

Да, газета в школе висела, и за Ваней утвердилось мнение как о способном ученике. Ваня слышал, как однажды сам директор сказал в коридоре Анне Львовне: «Газета прекрасная! Надо больше привлекать этого мальчика к общественной работе».

Ваню выбрали художником школьной стенной газеты, поговаривали, что поручат оформлять и школьный стенд с фотографиями на тему: «Как мы живем».

Свежий номер газеты должен был выходить к каждому празднику. Пока что Ваня чувствовал себя относительно спокойно — до 7 ноября было далеко. Но дни бежали, и иногда Ваня вдруг с тоской задумывался над тем, как оформить следующий номер «Ровесника». Брал лист бумаги, делал наброски, но все выходило так обыкновенно, что от собственного бессилия хотелось разломить карандаш, биться лбом в проклятый белый лист и заклинать: «Ну, нарисуйся же! Нарисуйся!»

Егор, конечно, мог бы помочь, но теперь Ваня не хотел просить брата о помощи. «И тогда ведь не помощь была, а как бы подарок Егора, — думал он. — Я и пальцем не прикоснулся, а все считают, что газету сделал я…»

Мысль о том, что он обманывает одноклассников и всю школу, не давала теперь Ване покоя. В первые дни ему льстило всеобщее внимание. И голова так закружилась, что он искренне начал верить: газету сделал он сам. Он и Нину легкомысленно обещал нарисовать, надеясь этим покорить ее сердце. И теперь как благодарен он был ей за то, что она убежала, ведь его же подстерегал позор, полный позор!

На уроках, прикрывая рукой тетрадь, он рисовал Нину и как ни старался — ничего не выходило. Иногда получалось отдаленное сходство в чертах. Ваня никак не мог поймать выражения (что почти случайно удалось в наброске Анны Львовны). Шебутыкин, Вайс, Лена Станкевич видели, что Ваня рисует в тетради голову какой-то девочки, но им и в голову не приходило, что это была Нина.

Одноклассники напоминали о его обещании, Ваня отмахивался, говорил, что некогда, и после уроков старался поскорее уйти домой. В эти минуты он ненавидел себя за малодушие, но на следующее утро, входя в класс, чувствовал себя человеком особенным, за которым уже издали наблюдают с интересом.

В конце концов это начало угнетать его. Ваня стал замыкаться в себе, на переменах старался быть один. И мужская половина класса решила, что он зазнался, а в глазах девочек Темин приобрел новый ореол — загадочности. Впрочем, последнее Ваню не волновало, он даже не замечал на себе влюбленных взглядов одноклассниц, мысли его занимала только Нина, но, словно по молчаливому сговору, оба старались не замечать друг друга.

Единственный в классе, с кем было Ване легко, был Сашка Елин. После случая с авторучкой, хотя они и не разговаривали, не здоровались, Сашка глядел на Ваню не с презрением, которого, как сам Ваня считал, он вполне заслуживал, а с жалостным укором. Его глаза будто говорили: «Что же ты, что случилось тогда с тобой? Или ты не понял меня? Ведь я шутил…» Этого взгляда Ваня не выдерживал, было до удушья стыдно. Маленький, ни в чем не повинный Елин стал жертвой его, Ваниной, трусости…

Теперь Сашка пребывал в классе на положении отверженного, многие до сих пор на него подозрительно косились. Ваня чувствовал одиночество Елина так же остро, как и свое собственное. И, возможно, это и толкало его к Сашке.

«Какой я жалкий, ничтожный человек, — думал Ваня. — Какое право я имею обвинять Егора, когда сам предал Сашку? Ведь он хотел развеселить меня, а я его ударил. За что? Только чтобы показать силу: боялся — начнет приставать Шебутыкин, надо будет по-настоящему драться. А может, никакой драки и не было бы?.. До сих пор противно! «Боксом занимаюсь», а у самого коленки дрожали… Ничего себе «благородный» поступок — унизить слабого! И ведь это из-за меня все думают, что Елин воришка. Опять, выходит, я соврал, да так подло. Что со мной происходит: вру на каждом шагу!.. В художниках хожу, знаменитость, а стыдно в чужие глаза глядеть…»

12

— Чего ты к нему лезешь? Обрадовался, что он слабее? Ты меня толкни, меня! Ну, попробуй! — наступал Ваня на Вовку Вайса, тот сопел и, втянув голову в плечи, пятился к двери класса.

— Ты чего взбесился, я же хохмил, — бормотал он, — хохмил я, елки зеленые!