Провинциал. Рассказы и повести

При этой цифре ты застываешь, будто подавился. Три тысячи? Так у тебя на всю поездку – пять!

И тут ты понимаешь, что тебя хотят надуть. Что это не съёмочная группа, а просто аферисты. И ни при чём тут Макаревич! Его именем просто пользуются!

– Три тысячи рублей, – повторяют тебе.

В груди твоей стягиваются и морщатся фибры, словно смачные губы верблюда. Сейчас верблюд плюнет… Но в последний момент ты соображаешь: тут столица. Матом нельзя. Хотя бы призвать японского городового…

– Сикоко, сикоко? – спрашиваешь ты, косоглазо прищурясь.

– Три тысячи.

…Кто так стремительно, ой-ой! летит ракетой под землёй? Кто так безумно озабочен? Куда опаздывает очень? Кто мелькает среди низких колонн между Казанским и Ленинградским вокзалами, наскакивает на прохожих? Это не зашухеренный щипач и не грабитель ювелирной лавки. В его кармане не кошель и не золотые цацки, схваченные через окошко. Можно побиться об заклад, что в пистоне у этого человека сильно жжётся, горит бенгальский огонь – билет на поезд «Москва – Санкт-Петербург». Он опаздывает на посадку, – и ты так стремительно виляешь по переходу, что тебе начинает казаться, что ты – это почти уже и не ты… А там на площадке, где визжит музон, мельтешит пестрота и гиды из автобусов заманивают прошвырнуться с ветерком по Москве, – там человек с коробками под мышками валяется на асфальте и шёпотом кроет небеса. Не тратя пару. Ибо знает, что всё равно никто его не услышит, что всем на него наплевать. Между тем никто не бил его кулаком по лбу. Его всего лишь оттолкнули – и, самоуверенный, вальяжный, с товаром под крыльями, от неожиданности он попятился и растянулся…

Ты выходишь к Ленинградскому вокзалу, как ни в чём не бывало.

Навстречу тебе идёт миловидная девушка, держит в руках пачку журналов. Протягивает с улыбкой рекламные издания: «Стройку» и «Строительный сезон».

Ты шарахаешься от неё, как верный муж от проститутки.

– Так это же бесплатно!.. – с милой обидой тянет девушка.

– Ага! – кричишь ты, удаляясь, и кажешь ей кукишь: – Во!

Посреди площади сидит парень на четвереньках, окружённый толпой. Ты подходишь. Напёрсточник! За работой. На асфальте катает бумажный шарик. У него три напёрстка. Шарик он накрывает одним и возит все три по асфальту, мороча голову. Как ловок, подлец! Ты следишь за его руками, раз, два, три. Раз, два. Раз, два, три. Шарик там – шарик здесь. Шарик там – шарик здесь. «Ну, где?» – останавливается парень, поднимая глаза к зевакам… Желающему откроют напёрсток за тысячу рублей. Выигрыш – две. Взгляд у тебя острый, ты точно знаешь, под каким напёрстком шарик, хотя и водил парень колпачки быстро.

Тут к тебе обращается один из зевак, он уловил твой уверенный взгляд и торжество победы в глазах.

– Давай на двоих! Ты пятьсот, а я часы, – и парень кивает именно на тот напёрсток, под которым ты зафиксировал шарик. – Давай!

– Играй, зёма! – подсказывает тебе другой. – Эх, жаль, бабок с собой нет!..

– Вон же, вон! – кивает первый, расстёгивая на кисти браслет, у него так отчаянно, так честно горят глаза! – Ну, братан!

Он торопит тебя, страдает…

Но стоп! Во-первых, о столичных напёрсточниках ты уже слышал. Во-вторых, тут уже нашкодил «представитель передачи, Смак,». Значит, и этот – подставной.

– А если я врежу? – холодно спрашиваешь ты.

– Врежем потом! Не тасуйся!..

– Я говорю: в репу. Чтоб из часов выпрыгнул, – поясняешь ты.

Ты доволен, что тоже умеешь по фене….

Но первый натренированным кулаком режет тебя в челюсть он. А прежде, чтоб хорошо подставился, сгибается и бьёт каблуком по пальцам твоей ноги. По тем многострадальным, обмороженным ещё в армии косточкам, которые зябнут даже летом, а по ночам немеют в кошмарной судороге, будто их клинит кислым электротоком. Подбегают тем временем ещё двое и отшвыривают тебя пинками к ограде. Средь бела дня в центре столицы ты летаешь, крутясь, по забору. Когда мельком замечаешь бегущую к тебе милицейскую форму, приходит спасительная догадка: мутузить сейчас перестанут.

Но милиционер сжимает твою голову под мышкой, другой заводит за спину руки и надевает наручники. Тебя уводят в дежурку, что на вокзале.

Если бы ты был подшофе, ты орал бы: «Гестапо!» и заработал бы «ласточку». «Ласточка» – это когда выворачивают за спину конечности, стягивают в пучок кисти и лодыжки, бросают грудью на пол, и ты всю ночь крошишь грудную косточку о бетонную твердь оплёванного пола.

Но ты трезв, и это видят господа милиционеры.

Они что-то пишут в замусоленном журнале. Лица у них кавказские; кругом убогая утварь, запах кислятины, и тебе кажется, что ты в пригородном вокзале Махачкалы. Наконец обращаются к тебе, вскользь разглядывая поцарапанное лицо.

– Ты что нэ знаешь, что курить в крытом помещении вокзала запрэщаэтся?

– Чё-о?

– В саранчо!

– Подписывай бумагу, – говорит сержант.

– Или будэшь сидэть до утра, – подхватывает другой. – Свидэтэли эсть, – показывает на урок, запертых в обезьяннике.

– Короче, плати штраф и уе…

– У. е. у меня нет, только рубли, – отвечаешь ты, сдавшись.

– …! – полностью проговаривает матерное слово сержант, выхватывая из рук жалкую твою наличку.