Провинциальная история

У него завсегда кухарить выходило лучше, чем у Акулинки, не говоря уже о матушке, которая только и могла, что каши варить, да и те выходили густоваты или, наоборот, пустоваты. Да… а вот Антошка, он умел правильно.

Только Акулинка с того смеялась.

И Зоська тоже.

А матушка так и вовсе одного разу половником по хребту огрела: мол, негоже мужику бабьими делами заниматься. Он тогда еще подумал и согласился, что взаправду негоже. Да и спина ныла два дня. Синячище был… в общем, после того разу Антошка если и советовал чего, то из-за оконца, чтоб половником не дотянулись. А оне не слухали. Кривились, дескать, чего он понимает?

Ведьма вот другое дело.

Она, видать, совсем безрукая была, негодная к ведению хозяйства, оттого и на кухню не заглядывала, оставивши эту самую кухню в Антошкины безраздельные владения. Купчихины дочки, конечно, носу сунули да отступилися скоренько.

Это ж им не орехи щелкать, на лавках сидючи, это…

…тесто Антошка еще со вчерашнего дня поставил. Выходилось за ночь, выросло, а ныне вот и булки к месту пришлись, что с вареньями, что с сушеным виноградом, что с иными штуками, которых в кладовой было видано-невидано. Иных-то и прозваний Антошка не ведал.

Зато на вкус всего попробовал.

И удачно.

Одного разу только плеваться пришлось по-за горечи, но долго, так, что после того Антошка пробовал осторожненько, сперва нюхаючи, чего там пробует.

— Тошка, — раздался по-за окна знакомый голос. — Тошка, ты тут?

— Тут, — сказал Антошка, шею вытягивая.

Поздно-то…

И все спать пошли. Ну, как все… купцы аккурат на закате отбыли, а за ними барон с семействием и свеи — страшенные люди, Антошка лишь издаля глянул и обережным знаком осенил себя, а после, для верности, на кухне укрылся.

Ведьмы остались. Мол, негоже на ночь глядючи почтенных женщин выставлять.

Ага…

И мажик городской, пусть бы его присутствию ведьмы не больно-то рады были. Старшая даже заявила, мол, этому самому мажику в чужих домах делать нечего. Да только он не побоялся перечить. Вот Антошка побоялся бы, особливо после того, как эти самые ведьмы одного княжича вусмерть прокляли — подслушивать он не собирался, прянички к столу нес — а другого в бабу зачаровали.

Баба, правда, получилась так себе, худлявая и бледная, что скотья смерть.

А верещал-то так…

Хотя… мнится, Антошка тоже верещал бы, когда б его взяли и… где это видано, чтоб живого человека и в бабу превращать?!

— Тошенька, родненький… — раздалось из кустов. — Как же так…

Акулинка сидела в них, аккурат в самой середке, и на Антошку глядела. В глазах ейных слезы поблескивали, которые сестрица платочком вытирала.

— Булку хочешь? — отчего-то обиды на неё более не было.

Да с чего обижаться-то, когда все ладно вышло?

Вона, ведьма тихая, смирная, дурного не хочет. Ест, правда, мало, но это понятно, в нее пока много не лезет, но Антошка постарается, чтоб полезло. Глядишь, и откормит до нормального виду. А если и нет… ведьмы, они все иные.

Работа… не тяжкая, положа руку на сердце. Оно-то надобно за котами прибираться, но так кот — это же ж не корова и не прочий приличный скот, гадит умеренно. И жрет не так, чтобы много.

Акулина нос рукавом утерла, что было вовсе неприлично, и сказала:

— Давай.

Антошка и протянул. Ему не жалко. Он тесто наново поставил, чтоб опара не переходила. С утреца поднимется, напечет свежих калачиков к завтраку. Маком посыплет. Кашки опять же запарит, чтоб на молоке да с маслицем. Масло в погребе на диво ладное лежало, желтое да гладкое.

— Скусно, — сказала Акулина.

— А то…

— Ты тут как? — сестрица вновь нос утерла. Вот что неученость с людями делает! А порол бы её папенька, знала бы, что рукавами нос тереть неприличественно.

Сморкаться в сморковник надобно.

Или в листок на худой случай.

— Неплохо, — честно признался Антошка. И бок почесал. — Живу вот… служу… дослужу и вернуся.

— А раньше ежели?

— Не выйдет, — Антошка покачал головой и тихо обрадовался, что правду сказал. Он же ж что? Просился. И ведьма согласилась. И… коль вздумает нарушить свое слово, то проклянет. Ежели не она, то другая. Оборотит, не приведи боже…

Нет, о таком и думать-то боязно было.

— Маменька спереживалася, — Акулина, осмелевши, встала. И платье оправила. — Говорит, что нельзя было тебя пущать.

Небось, не только говорила. Маменька, она скора была на руку.

— Лаялась?

— Ага…

Антошка подвинулся, благо, окна в доме были огроменные, а подоконники и того ширше. Из дуба сделанные, такие не только Акулину выдержат.

— Сильно?

— Так… она тебя почти уже сговорила.

— За кого?

— За Аленку…

— За ту, которая…

— Ага, — Акулинка еще одну булку сцапала. — И дядька Тимофей обещался, что к делу приставит. Радый был… и Аленка радая. Она же ж не старая еще. Зажили бы…

Вот ведь…

Булка, почитай, поперек горла стала.

— …деток бы народила. Она при корчме, ты при ней. Там, глядишь, и вовсе… дядька-то крепкий, придержал бы хозяство, но…

Акулина тяжко вздохнула.

— А теперь чего?

Антошка от печали, что всколыхнулася в грудях, тоже носом шмыгнул и про всяческое воспитание забывши, рукавом этот самый нос и утер. И после уж спохватился, что ему так неможно.