Провинциальная история

Ночь выдалась теплою, но Стася все равно поежилась, обнимая себя. И захотелось вернуться. Пусть дом не знаком, но это все же дом, в саду страшнее. Дом хранили заклятья, сад же… сад разросся и одичал, и почти сроднился с лесом, от которого его отделяла хрупкая ограда. Затянутая хмелем, она почти растворилась в дикой этой зелени. И стоит ли удивляться, что железо не выдержало напора живой силы, треснуло, образовав самую пошлую дыру, которую Бес и отыскал.

— Ты уверен? — поинтересовалась Стася, вытащив из кармана светящийся камень. И мысленно похвалила себя за предусмотрительность, а еще подумала, что если бы знала она, чем дело обернется, то прихватила бы с собой фонарик.

И консервов кошачьих.

Аптечку.

Да все, до чего руки дотянулись, прихватила бы.

— Урм, — кот крутился возле ног, отходил и возвращался, и глаза его явно светились в темноте. Стася, вытянув шею, попыталась разглядеть хоть что-то, но… лес казался чем-то единым, неделимым.

И уж точно непригодным для прогулок.

— Я… как-то вот… не подготовлена для таких походов, — честно призналась она, протискиваясь в дыру. Спину царапнул остаток прута, и Стася поморщилась.

А вот лес…

Он зашумел вдруг, зашелестел, окружил влажною теплотой, будто в парную попала. Или… домой? Ощущение было острым и странным, и чудесным.

…бабушка говорила, что леса не стоит бояться, что нужно его слышать.

Теперь Стася слышала.

Протяжные скрипы уставших сосен, что давно выбрались, пробили крышу крон, чтобы уже над нею растянуть колючие свои сети для солнца. Потрескивание.

Поскрипывание.

Шорохи.

Странно, что эти шорохи ее нисколько не пугали, напротив, Стасе казалось, что еще немного, и она услышит голос леса. Поэтому она и останавливалась, несказанно нервируя Беса, который вел… куда?

Куда-то вглубь.

Стася лишь надеялась, что он, Бес, точно знает, что делает. А еще, что отыщет и обратную дорогу. На собственные силы надежды не было никакой.

Лилечка шла.

И шла.

И потом даже, когда стало совсем темно, тоже шла. Она плакала, но никто не приходил, а крики ее вовсе тонули в мягких мхах. И щебет птиц, которые больше не казались веселыми, заглушал их. Устав идти — лес все не заканчивался и не заканчивался, Лилечка присела, и как-то сразу, кажется, уснула.

Она ведь больная.

Она дома постоянно спит. Но здешний сон отличался от тех, привычно-мутных, от которых после пробуждения ничего-то и не остается. То ли усталость была тому виной, то ли волнения, но нынешний сон оказался до того упоительно ярким, что, когда он закончился, Лилечка огорчилась.

Потом огляделась и поняла, что наступила ночь.

И снова огорчилась.

Ее наверняка ищут. И маменька расстроится. Она легко расстраивается, а от расстройства мается мигренью и запирается в своей комнате, куда Лилечке ходить неможно. Да она и не хочет, потому как в матушкиной комнате много и резко пахнет, то ли духами, то ли притираниями.

А батюшка осерчает.

И еще Дурбин, который каждый вечер Лилечку осматривал, и утром тоже, но вечером особенно тщательно. И камушек ее заряжал, сильно-сильно, до того, что камушек этот раскалялся.

Теперь вот совсем остыл.

Лилечка его потрогала и вздохнула. Странно, что страх ее исчез, и обида тоже, и вовсе ей не хотелось возвращаться, до того уютно и хорошо ей было в зеленой колыбели меж корней старого дуба. И, наверное, если бы не маменька с батюшкой, она бы и шевелиться не стала, так бы и лежала, разглядывая что кору, украшенную ожерельями желтых грибов, что светящиеся капельки на этих грибах. Кружево паутины, в котором вновь же капли запутались, будто маменькины жемчуга.

Она слушала бы, как поет свою песню дуб, успокаивая, уговаривая не спешить, и потом, когда дуб замолчал бы, рассказала бы о… обо всем.

О батюшке.

И маменьке. Маменькиной шкатулке, в которой скрывается много всякого чудесного, и Лилечке даже позволяют с этою шкатулкой играть. Она играть любит. Особенно примерять маменькины драгоценности. Они красивые, и еще недавно Лилечке казалось, что ничего-то в мире нет, прекрасней этих вот каменьев, а теперь она точно знает — есть.

Света становилось больше.

Будто кто-то незримый зажигал в лесу фонари, совсем крохотные, но… вот пляшут светлячки над старым пнем, который треснул посередине и теперь трещина испускала бледно-зеленое сияние. Вот тяжелые листья растения, названия которого Лилечка не знала, сгибаются под тяжестью капель.

Мерцают стволы.

Переливаются всеми оттенками теплого желтого мхи. Лилечка положила ладонь и захихикала, когда кожа ее сделалась прозрачной. А свет будто окутал руку.

И вторую тоже.

И… и почему она никогда-то прежде сюда не приходила?

Несколько мгновений она играла со светом, позволяя ему перетекать с руки на руку, а потом поднялась и даже сделала пару шагов, но поняла, что больше не сумеет.

Устала.

И камешек на груди холодный.

Лилечка сняла его, вымазав шнурок сиянием, и положила камушек на пень. Поглядела. Вздохнула.