Провинциальная история

— Если б я знал, что это. И разве ж это важно? Вы славная, вы добрая… — стараясь подобрать верное слово, перебирал в памяти то, что чувствовал Синицын, — вы теплый человек, мне с вами было до того тепло. И даже сейчас я не решился бы вот так судить о том, любовь то или нет, однако же это чувство, до того близко к сердцу… — и он отчего-то положил ладошку себе посередь груди, в районе желудка. — Вы должны знать, меня обманули, я был наивен, я был дурак, да что говорить, я и сейчас дурак, я потерял все, и должен потерять именье, я буду, что бездомный, без дома, без средств. Если бы я был хотя бы не образован, то смог бы пойти батрачить или в подмастерье, но что прикажете делать образованному человеку? Ведь образованный человек не может работать за гроши? Это против его достоинства! Ведь это ж последнее преступление рабство образованного человека! И потом, я один, никого, ни одной живой души подле меня, и мое отчаяние, поймите, мое отчаяние было такой сил, да и сейчас оно все тоже, что я был бы согласен и сейчас на любой бесчестный поступок, лишь бы выжить и найти свое место! — запальчиво выкрикнул он.

От этих слов ей стало почти дурно. Если б он сказал, то, что она хотела слышать, если б он соврал… О-о-о, даже тогда она бы простила его. До той степени отчаяния она любила его. И даже сейчас она не могла не восхищаться его отчаянной наивной и глупой наглостью, его слепотой и таким безнравственным благородством.

— Мы больше не свидимся. Я обещаю хранить вашу тайну, но с тем лишь условием, что вы не будете искать встречи со мной и с моим батюшкой. Мне нет нужды мстить вам, однако же, и нет желания, когда-либо больше видеть вас.

— Я все понимаю, — безжизненно произнес он и опустил голову.

Он не смотрел ей вслед, даже когда ее фигура исчезла за поворотом, он все еще стоял, не поднимая глаз под мелким рассыпным дождем, таким мелким, что не будь ряби на прозрачной и серой воде, то было бы нельзя достоверно сказать, идет ли тот дождь, или только грезится.

Она шла домой почти на ощупь, по памяти, не разбирая дороги, из-за застлавшего глаза, как ей казалось, дождя. Только это были слезы отчаяния, слезы боли, слезы разбитых надежд, но вместе с тем слезы спасительные, ибо только им под силу исторгнуть из души ту непереносимую боль, что чувствует человек, чье сердце, что он держал в руках как дар другому, было раздавлено и втоптано в грязь. Сквозь мутное стекло слез, она с трудом различала родной город, он будто перевернулся сверху вниз, выцвел, вылинял, поблек, и теперь зловещими обломками нависал над ней, стремясь ее раздавить. Она большими глотками вбирала в себя воздух, но казалось, лишь все больше задыхалась в этом влажном густом тумане из дождя и слез.

Внезапно остановившись, она вдруг испытала такой ужас, от мысли, что больше никогда не увидит его, и осознала, что страх потерять его гораздо сильнее ее гордости. Она поняла, что готова простить все, и даже умолять его жениться, готова была поставить на кон приданое и все что имела, лишь бы удержать его. Она лихорадочно посмотрела по сторонам, будто искала его взглядом, и опрометью кинулась через дорогу, где еще минуту назад стоял он.

До нее донесся крик извозчика и стук копыт и скрип телеги, но она будто отгородилась от звуков, от шума города и людей, заполнявших его. Она бежала к нему, не видя и не разбирая дороги.

— Стой!!!!!! — Истошный вопль извозчика.

Обернувшись на крик, она увидела нависающий круп лошади, и копыта совсем рядом с ее лицом, она инстинктивно прикрыла лицо рукой, и закричала.

Вот только кричала ее душа. Не проронив ни слова, она лишь упала на колени, съежившись, и приготовившись к неминуемой гибели.

Секунда, минута. Тишина.

Открыв глаза, невидящим взором она посмотрела по сторонам.

Бледный как снег извозчик бранился и бегал вокруг, а его лошадь, успокоившись, стояла поодаль, как ни в чем не бывало, покусывая старую уздечку в зубах. Пара любопытных зевак. И больше никого.

И чудом избежав гибели, она вдруг в одночасье обрела спокойствие, будто лихорадка, что терзала ее все это время, прошла в одно мгновенье.

Извозчик помог ей встать. Она медленно отряхнула платье, потерла ушибленную руку, измученно улыбнулась и, не оглянувшись, повернула домой.

Канун Рождества. 1906 г. Уездный город Б N-ской губернии.

В доме искусной хозяйки Татьяны Федоровны Гаврон все уже давно было готово к Рождеству. В печи томился поросенок и фаршированный гусь, а пряники остались лишь полить глазурью.

Но подруга сказала, что в Пассаже Филиппова привезли настоящие германские игрушки, и хотя елка уже была наряжена, но разве ж яблоки и пастила с конфетами могли сравниться с настоящим стеклянными игрушками? И решив, что настоящему рождеству без них не быть, Татьяна отправилась в Пассаж.