Провинциальная история

Домострой? По-настоящему? Или…

— И она вольна поступать так, как ей хочется. Знаю, он писал и ей. Сперва, надо полагать, уговаривал. И она выходила расстроенная, то и дело порывалась ехать, но тут же меняла решение. Исчезала в лесу, порой на несколько дней, и возвращалась успокоившись. Но получала новые письма…

Евдоким Афанасьевич покачал головой.

— Получал и я. От супруги, что взывала к моему разуму, обвиняла в черствости, во… многом. Признаюсь, эта женщина, которую я некогда любил, в конце концов, вывела меня из равновесия. И отвечал я довольно-таки резко, а заодно уж напомнил, что вполне способен не только содержание её урезать, но и вовсе призвать к себе. Ибо жена да пребудет при муже своем.

Голос его гулкий наполнил комнату.

— Писала мне и Береника. Она была умнее. Уговаривала помириться с князем, который Государю родным племянником приходился. Мол, Ладушка по молодости чудит, что не дело потакать ей в её глупостях, что когда родятся дети, тогда-то и забудет она обо всем, кроме семьи. Муж её любит, а что еще надо? И потому следует проявить строгость для её же благо.

— Но вы не проявили?

— Любовь… — Евдоким Афанасьевич смутился. Ему-то, такому серьезному мужчине, о любви говорить было как-то не с руки. Он и за бороду себя дернул, ущипнул меховой рукав шубы, но продолжил. — Любовь бывает разной. Одна дает крылья. Другая их ломает. Любовью изуродовать можно куда сильнее, чем ненавистью, ибо она сама уже полагает, будто бы тот, кто любит, не причинит вреда.

Причинит.

И не то чтобы Стася на собственном опыте знала. Опыта-то у нее никакого, но вот…

— Егорьев появился на излете осени. Прибыл без предупреждения, верно, опасаясь, что я спрячу Ладушку, отошлю её… может, так бы оно и вышло, ибо земля, повторюсь, наша была. Да, я мог бы скрыть Ладушку так, что ни он, ни вся Гильдия мажеская с Ковеном вместе не сыскали бы.

— Но не стали?

— Не стал. Не ради него или их, но ради самой Лады. Что это за жизнь, когда прятаться надо? Нет, я иного желал.

Евдоким Афанасьевич прошелся по комнате, постукивая посохом, и на каждый удар дом отзывался, вздрагивая каменным телом своим.

— Он полагал себя сильным, позабывши, что Волковы из тех, из старых родов, которые Государя и кровь его приняли, ибо видели это правильным для всей земли беловодской, а не склонились перед силой его, — и вновь же голос его гудел колоколом. — Мальчишка. Наглец. Уверенный, что все-то в его власти… здесь, пожалуй, он впервые понял, что не так уж он и велик.

Призрачные пальцы сжали навершие посоха так, что тот вдруг обрел плотность. И показалось, что еще немного, и Евдоким Афанасьевич шагнет на каменные плиты, воплотившись единственно волей своей.

И древней силой.

— Он разозлился. Он уже был зол.

— А вы?

— И я, признаюсь. Что уж тут, но… Ладушка сказала, что желает встретиться с ним. И потому я дозволил этому… человеку, — он скривился, явно не желая произносить ненавистное имя. — Ступить на земли рода. Я принял его в доме, как полагается принять гостя. Я пригласил его за стол. И был вежлив.

— А он?

Глупые вопросы, но других у Стаси нет.

— И он, к его чести, проявил сдержанность, — Евдоким Афанасьевич остановился у окна. — Ведьмины огоньки… простой люд полагает, что это крохи ведьмовской силы, которую ведьма утратила или отпустила.

— А… так можно?

— Кто знает. Прежде мне это казалось досужим вымыслом, теперь… теперь я понимаю, что знания мои ничтожны и не позволяют с уверенностью судить… да ни о чем, — он махнул рукой и отер лицо, почти разрушив его. — Ладушка спустилась к ужину. И сидела молча. Егорьев разливался соловьем. Говорил, как ему тяжко без своей лебедушки, как опустел дом, как болит сердце, как… она молчала. И уже тогда я понял, что все пойдет не так, как он себе придумал.

Ведьмины огни подобрались к самому стеклу, они скатывались клубками искр и распадались, чтобы вновь сложиться удивительнейшим узором. Они завораживали танцем и звоном, будто звали Стасю, и она бы пошла. Наверняка, пошла бы… и пойдет.

Потом.

Позже.

— Он привез ей самоцветы. Целую шкатулку. Притирания какие-то. Краски для лица, будто моя дочь — гулящая женщина, которой надо лицо красить, — в голосе Евдокима Афанасьевича слышалось искреннее удивление. И столь же искреннее возмущение. — Ленты, бусины, глупости, к которым она и в девичестве-то равнодушна была… а она… она молча встала и ушла, чтобы вернуться с «Вестником магии», который и швырнула ему в лицо. Сказала, что если её идеи были столь глупы, то отчего Егорьев не постеснялся выдать за собственные?

Стася приложила ладонь к стеклу.

— Я и сам не знал, каюсь. Она… ни словом ведь. Ладушка читала эти журналы… прежде читала, и опять вот начала. У меня имелась подборка, присылали по просьбе… вот… — Евдоким Афанасьевич тяжко вздохнул. — Порой… потом уже… когда все случилось, я думал, что, возможно, не был так и прав. Что стоило бы поступить так, как советовали они, что супруга, что Береника. Надо было убедить Ладушку, уверить, отослать с мужем. Что… только тут, — он хлопнул себя по груди. — Тут не давало покоя. Понимаешь?

— Да.

Наверное.