Провинциальная история

…бабки не стало на Весенний перелом. Она-то, всегда здоровьем крепкая, кряжистая, что тот дуб, имела привычку самолично земли объезжать, да не в возочке, как то женщине пристало, но верхами. И главное, дотошна была, въедлива. За что местные селяне зело ее уважали, кланялись в пояс, матушкой именовали. А что она порой ругалась матерно, так живой же человек.

Тем годом он аккурат в Китеж отбыл, вновь же с бабкиного благословения и при её-то содержании, которое там, в деревне, казалось преогромною суммой, оттого не понятно было, с чего это Мыслеслава Дурбина морщится, вздыхает и повторяет:

— Глядишь, и хватит, с божьею-то помощью…

Известие о болезни застало Дурбина в горький момент осознания, что то, что представлялось ему богатством, по сути своей жалкие гроши.

И без подработки выжить не получится. А работать… не то чтобы Никитка вовсе не привык к труду, скорее уж полагал, что способен на большее, чем просто зарядка камней. Но таких способных в городе оказалось множество.

И не студентов первого курса.

Он хотел приехать.

Он бы приехал, если бы понял, что простуда, на которую бабушка жалуется, это вовсе даже не простуда, но воспаление легких, с которым справиться не сумели. Да и как суметь, когда единственный в округе целитель, который еще самого Никитку, и батюшку его пользовал, стар и слабосилен? И по этой вот слабосильности лечит он с большего микстурами да травами.

Нет, в травах нет ничего-то дурного, но…

…бабушка ведь никогда-то не болела, а коли и случалось ей занемочь, то ненадолго. И с немочью она справлялась горячим сбитнем да настойкою своей.

Не помогло.

Следующее письмо пришло уже от батюшки, в котором он сухо и холодно, будто чужого, ставил Никитку в известность, что похороны состоялись третьего дня.

Тогда-то… тогда он не сумел дочитать письмо.

Плакал ли?

Никитка не помнил. Просто вдруг время замедлилось, все сделалось будто бы неправильным, выцветшим, будто бы он, Никитка Дурбин, не живет, а со стороны глядит.

Домой его отпустили.

И съездил он.

И подивился тому, как изменилось, преобразилось до боли знакомое поместье. Строгое, тихое, оно наполнилось незнакомыми вещами и незнакомыми людьми. Матушка сделалась полна и круглотела, ленива, она и двигалась-то неспешно, а когда уж случалось присесть, сидела подолгу, то и дело впадая в этакую полудрему, нарушить которую не способны были визги братьев.

Батюшка же, напротив, стал худ и нервозен.

И попросился в отставку, сменивши чиновничий мундир на партикулярное платье.

— Надеюсь, ты понимаешь, — сказал он, принявши Никитку в бабушкином кабинете, где ныне, помимо шкапов с документами и несгораемого сундука, появились статуи и статуэтки, массивные часы с золоченым циферблатом и конь бронзовый немалого великолепия. — Что семья на тебя рассчитывает.

И кресло новое купил. С высокою спинкой да подлокотниками широченными.

— Матушка была щедра к тебе, но, к сожалению, она не желала понимать, что не можем мы позволить себе этакой щедрости. В конце концов, у тебя сестры имеются, которым придано нужно. И братья.

Сестер и вправду было пятеро. Пухловатые, леноватые, они все, от пятнадцатилетней Агафьи до трехлетней Серафимы казались Никитке этакими подобиями матушки. Его сестры дичились, братья, впрочем, тоже.

— Матушка тебя выделяла, — отец говорил медленно, стараясь казаться важным, однако голос его сбоил. — Полагала, что раз уж свезло родиться одаренным, то это знак благословения Богов.

Узкие губы его скривились.

— Но я должен думать обо всех детях! Мы не можем позволить себе то содержание, что неразумно определила тебе моя бедная матушка…

Тогда Никитка о содержании не думал. Тогда он думал лишь о том, хватило бы его сил невеликих и знаний еще меньших, чтобы бабушку спасти?

Так и не решил.

В Китеж он вернулся. И учиться выучился. Сам. Батюшка, верно, посчитав, что студиозус-маг и сам справится, деньги слать перестал. А вот письма слал регулярно, требуя не забывать о семье.

…помолвка Агафьи, которую удалось сговорить за соседа. Рождение очередной сестрицы, которую нарекли Устиньей, расходы на гимназию для братьев, на обзаведение, на…

Никита вскоре вовсе письма перестал читать.

Когда он сделался циничен? Там ли, в мертвецкой, где устроился подрабатывать, ибо работа была черна и тяжела, а потому желающих на нее не находилось, зато и платили куда как больше, чем за камни? Да и практиковаться можно было.

Он и практиковался.

В голове засела одна-единственная мысль: доказать. При том, что сам Никитка в жизни не сказал бы, что именно и кому он доказывать собрался. Вот просто должен был и все тут.

Он был старателен.

Сметлив.

И силой не обделен. Правда, после выяснилось, что одного этого недостаточно, что в Китеже, таких вот старательных и не обделенных, хватает. Что собственная практика — это вовсе не так просто, как представлялось ему.

Дозволение купи.

Помещение подыщи, ибо неможно целителю, если он белую публику врачевать желает, обретаться где-то средь простого люда. Вид ему придай. И себя блюди, достоинство сохраняя. А там надейся, что удачлив будешь… он старался.

Был мил.

Улыбчив.