Он пересек несколько улочек, перемахнул через вставший на пути плетень и оказался за околицей села, у полого спускающейся к реке ложбины. Под сапогами поскрипывал утоптанный проселок. Далеко внизу вилась поредевшая ивовая грива реки. Еще дальше, на западе, виднелась железнодорожная станция, освещенная луной и неоновыми огнями. Широким шагом Караджов спускался в ложбину. С обеих сторон к ней сбегали ряды виноградных лоз, посаженных широко, в расчете на машинную обработку. Когда-то здесь было убогое пастбище, оно доходило до затаившегося у подножия горы родника. Из двух его труб Христо с дружками наполняли водой фляги и заливали норы хомяков. Случалось, что напуганный хомячок выскакивал на поверхность, и тут начиналась погоня. Детские шалости — поди поймай в поле хомячка!
Длинные шеренги виноградников внезапно кончились. Дальше шли персиковые сады, за ними — заливные луга. Разглядывая осиротевшие деревья, словно в молитве простершие свои ветви к холодному небу, Караджов вспомнил народное поверье: пожухлые листья персикового дерева внушают скромность, а плоды — соблазн. То же можно сказать и о черешне, особенно когда нальются крупные, сочные ягоды, поблескивающие капельками росы. Он это заметил еще мальчишкой: молодые девушки своим взглядом, походкой, манерой держаться напоминали то черешню, то персиковое дерево, в зависимости от цвета волос, глаз, кожи… Хотя с той минуты, когда он вышел из дому, прошло немало времени, холода он не ощущал, напротив, тело нежилось в теплой одежде, хотелось шагать да шагать.
Караджов вышел к реке, скованной льдом, пустынной. Словно съежившиеся от стужи часовые, стояли вербы. Противоположный берег был пологий, по нему летом спускалась к реке бахча, за ней зеленело поле вики, прошитое золотой канителью сурепки. А еще выше горбился старый дубовый лес, холмы поддерживали его шубу, летом зеленую, зимой ржавую, а у подножия гор синюю. Эту просторную дубраву Караджов знал как свои пять пальцев, там они когда-то пасли скот, осенней порой собирали желуди, а ранней весной желтые подснежники — нарадовавшись этим первым цветам, их выбрасывали на обратном пути.
Ему надоела гнетущая белизна долины, скованной льдом и стужей, захотелось пройти по лесу. Обследовав берег и определив толщину льда, Караджов вырезал ивовую палочку и осторожно ступил на ледяную корку. Лед под ним не затрещал, в лунном свете его голубовато-серебристый цвет был везде одинаков. Палочка постукивала по зеркальной поверхности, словно трость слепого, а следом за ней ступали сапоги, легко, как можно мягче.
Он достиг середины реки. Тут было самое опасное место, и, прежде чем ступить дальше, посошок долго выстукивал ледяную гладь. Фарватер был уже позади, оставалось пройти еще несколько метров. Но когда он оглянулся, чтобы узнать, сколько уже пройдено, его ноги вдруг провалились, разломив подавшийся лед.
Первое, что он ощутил, было упругое, мускулистое тело реки, оно ударило его в колени, в пах, в поясницу, обняло и властно потащило вперед и вниз. Именно эта гибкость и сила омерзительного пресмыкающегося напугали его до смерти. Оказавшись по грудь в воде, он тяжело застонал и разметал руки в стороны, чтобы удержаться на поверхности полыньи. Лишь теперь он ощутил вроде бы теплую стремительную струю, которая норовила затянуть его ноги и нижнюю часть тела, шибала его и дергала, стремясь стащить наполнившиеся водой сапоги. Караджов дохнул воздуху и дико огляделся: вокруг лоснилась натянутая кожа реки, над берегом склонились ветки ивняка, а высоко вверху зябко трепетал купол неба. Опершись грудью на край полыньи, Караджов сообразил, что нельзя делать ни одного лишнего движения, иначе пролом может увеличиться и река спровадит его под лед. Дна он не чувствовал. Надо воспользоваться течением, чтобы одним махом выброситься на лед животом, только животом…
Он задвигал под водой ногами, оттолкнулся и подпрыгнул, но в следующий миг течение опять схватило его за ноги. Он сделал еще одну попытку, помогая на сей раз руками. И снова неудача. Одежда на нем отяжелела, с левой ноги медленно сползал сапог. Может, надо самому сбросить их — легче будет выбраться?