Провинциальная история

В магазине он подобрал роговую оправу для очков прямоугольной формы и посмотрел на себя в зеркало. Глаза на его худом лице стали огромными. Чем не реклама, мелькнуло у него в голове, только воротничок у меня не крахмальный и пеньки торчат на подбородке, как на лесосеке.

У самого выхода он столкнулся с Храновым. Заботливый семьянин, тот нес полную сетку с продуктами, которые сам охотно покупал для домочадцев.

— О, профессор, сколько лет, сколько зим! — сердечно поздоровался Хранов. — С какой это стати в оптику?

Стоил обрадовался встрече — он ценил искреннее добродушие этого человека — и показал ему только что приобретенные очки, но о головных болях упоминать не стал. Хранов взял очки, надел, и его круглое лицо сделалось до смешного важным.

— Как только вы их носите, эти уздечки? — удивился он. — Я, браток, терпеть их не могу, у меня от них психоз начинается. — Светло-карие глаза Хранова смотрели ясно, зрение у него хорошо сохранилось, как, впрочем, и все здоровье. Он был крепко сбит и всегда бодр и свеж, как огурчик.

— Ничего не поделаешь, Сава, слепнуть начинаю.

Шагая вверх по бульвару, они перешли на среднюю аллею, где старые ухоженные липы образовали тенистый свод. На скамейках сидели школьники, мальчишки заигрывали с девчонками, а те делали вид, будто сердятся. По обе стороны бульвара стоял шум, навстречу друг другу двигались нескончаемые людские потоки, ревели моторы.

— Помнишь, как тут было до войны? — спросил Хранов. — Из окрестных сел съезжались крестьяне, все было забито повозками и фаэтонами, на площадях дремали извозчики.

Стоил, разумеется, помнил. Мальчишкой он вместе с дружками догонял крытый фаэтон, тайком хватался за заднюю ось и катался, пока длинный хлесткий кнут не обжигал ему спину. Извозчики не видели мальчишек, но знали, что те виснут на оси, и время от времени ловко заносили над ними кнут: оп-ля-а-а!

Ездила на извозчиках только избранная публика: офицеры в пелеринах со своими расфуфыренными женами, коммерсанты в полосатых брюках и модных прорезиненных немецких плащах, отпрыски местных богачей, отбывающие на курорт или возвращающиеся домой, или просто состоятельные горожане, старавшиеся пустить пыль в глаза, наконец, больные люди, приехавшие поездом или выписанные из больницы, — в сопровождении близких они неловко карабкались на подножку, стесняясь так шиковать на виду у всех.

Детство у Стоила было трудное. Мать он помнил только по выцветшим фотографиям с желтыми разводами. С этих фотографий на него смотрела молодая женщина с кроткими, печальными глазами, и всякий раз, когда Стоил брал в руки старые снимки, ему невольно приходила в голову мысль, что мать чувствовала близкую смерть — ее жизнь оборвалась внезапно, от менингита. Верно ли, что у нее был менингит?

Отец, кочегаривший на железных дорогах, долгое время не решался заводить новую семью, но мачеха все же пришла к ним в дом. Дородная, губы плотно сжаты, глубоко посаженные глаза смотрят зорко и враждебно. Первое, что мачеха сделала, — это выделила для него старую треснувшую тарелку, вышедшую из употребления ржавую вилку и ложку и строго наказала: «С этого дня ты будешь пользоваться только вот этим, понял? И сам будешь мыть после еды. Руки отшибу, если притронешься к другому!»

Стоил ушел из дому куда глаза глядят и решил больше не возвращаться. Он долго бродил по городу, глотая слезы, и в такт биению его сердца отбивал удары беззвучный колокол: мама-мама… Ночь он провел на кладбище, у могилы матери, ему было страшно, особенно под утро, когда с разных сторон неслись крики незнакомых птиц, его бил озноб. Весь следующий день он снова бродил по городу, который вдруг сделался чужим и далеким. Его сосал голод, без конца приходилось сглатывать обильную слюну. К вечеру, вконец измученный, он опять пошел на кладбище. У одной из богатых гробниц он полакомился оставленной кутьей. Ему показалось, что горчит, но он ел и ел — вареные зерна так и таяли во рту — и смотрел, как на ближней могиле резвятся воробьи.

Вернувшись к могиле матери, он прочел надпись на деревянном кресте и, всхлипывая, упал ничком на заросший травой холмик. Трава была сухая, неприятно пахла и колола ему ноздри, глаза, к губам пристали травинки и комочки земли. Обняв могилу, он глухо рыдал, судорожно всхлипывая.

И вдруг почувствовал, как чья-то рука гладит его по голове. Он умолк и замер. Рука продолжала ласкать его. У него в груди закипела ярость, он готов был вскочить на ноги и ударить по этой непрошеной руке, но тут послышался ласковый старческий голос: «Встань, внучек, ох, тяжко тебе, понимаю».

Над ним склонилась какая-то старушка, вся в черном, из рукавов высовывались высохшие узловатые руки, усыпанные коричневыми пятнами. Лица ее он не разглядел. «Ну, вставай, — подбадривал тот же голос, — матушка твоя, упокой господь ее душу, уснула навеки. Вставай же, вставай…»